К сестре он зашел, чтобы проверить отношение к себе и поглядеть, можно ли рассчитывать на помощь. Он увидел то, что ожидал: испуг Павлуши. И сейчас, в трамвае, ненависть к Павлуше прогнала в нем равнодушие. Если б Павлуша откровенно выгнал его, Миша, может быть, не так ненавидел бы мужа сестры. Ему отвратительней всего была вежливость, осторожность, сдержанность Павлуши.

«Только таким сейчас и жизнь — приживалам революции, героям передышки!» — горько думал Миша.

Сухонький старичок в драповом пальтишке и коричневой военной фуражке был давно знаком Масютину. Масютин знал и жену его, и детей, и внуков. Старичок принес шилья и кольчики для сапог. Старичок не скрывал того, что товар этот контрабандный, — ведь не в первый раз Масютин брал у него. Старичок хихикал, подергивая седенькой бородкой, и потирал руки. А Масютин, осматривая товар, молчал. Именно шилья и кольчики для сапог он вез в Москву, когда его арестовали.

— Тащи на рынок, — сказал он наконец. — Не в магазин, а где всегда. Понял? В два часа.

По дороге на рынок он зашел в пивную и оттуда позвонил по телефону помощнику Максима. Объяснив, когда и где надо схватить старикашку с шильями, он повесил трубку и, довольный, направился туда, где ждали его разнообразнейшие запахи и звуки родного рынка. Он торопился, потому что шел дождь. Старичок был уже не первый, о ком Масютин сообщил в контрабандный отдел.

Торговец не знал, что как раз в то время, когда он по Горсткиной улице подходил к рынку, перед замком, висевшим на двери его квартиры, остановился Гриша.

Мокрая шинель топорщилась на парнишке. Фуражка со сбитым козырьком потемнела от влаги. Гриша поставил корзину, в которой уместилось все его имущество, на площадку лестницы и сел на нее.

Ждать ему пришлось долго. Отец с Верой появились только в пять часов. Клава уже не жила у торговца.

Масютин глядел на Гришу с таким удивлением, словно никак не мог понять, что этот рослый широколицый парень — его, Масютина, родной сын.

— Приехал? — сказал он наконец.

— Приехал, — радостно отвечал Гриша.

— А мать в деревне? — строго осведомился отец.

— Мать померла, — объяснил сын.

— Померла? — спросил отец.

— Померла, — подтвердил сын.

Масютин отворил дверь и обернулся к Грише:

— Сапоги сыми — наследишь.

Гриша приехал в Ленинград накануне наводнения. Наводнение не удивило его. Он называл его спокойным словом «половодье», что раздражало отца его — горожанина, давно забывшего свое крестьянское прошлое. Для этого горожанина не существовало ни неба, ни солнца, ни полей, ни лесов. Для него была хорошая погода, в которую торговля шла хорошо, и плохая погода, не пускавшая покупателей на рынок; за несколько кварталов, в которых он жил и торговал, он охотно отдал бы все Муромские леса; грохот первого трамвая заменял ему утреннее птичье щебетанье. Вторжение в его торговые дела какой-то там давно побежденной Невы, существовавшей до сих пор только для летнего купанья и поездок на острова, — это вторжение возмущало его.

Неожиданная буря грозила городу разрушением. Тревожные выстрелы с верков Петропавловской крепости напоминали дни наступления Юденича. Нева, Мойка, Екатериновка, Фонтанка разливались по улицам. Даже маломощная Охта, даже Черная речка старались навредить как можно больше. Но поколение, на которое ополчился западный ветер, гнавший Неву от моря вспять и превративший улицы и площади Ленинграда в реки и озера, — это поколение было привычней ко всякого рода катастрофам, чем то, которое во времена Пушкина пыталось упрекнуть Петра в неудачном выборе места для русской столицы. Наводнение принесло громадные убытки государству.

Недели через две после наводнения Гриша однажды вечером отправился к Павлуше: он успел уже познакомиться с Павлушей, по старой памяти зашедшим как-то к Масютину.

Павлуша переехал уже на Саперный. Отворив дверь Грише, он провел его к себе в комнату. Комната его, как и вся квартира, была обставлена небогато. Даже занавесок на окнах еще не было. Павлуша вынул из кармана толстовки подаренный женой портсигар, открыл его, предложил Грише. Но Гриша оказался некурящим.

Павлуша зажал папироску зубами, чиркнул спичкой, затянулся.

— А жены дома нету? — спросил Гриша.

— Нету, — отвечал Павлуша, — она в театр ушла.

— Жалко, — сказал Гриша. — А я поглядеть хотел. Говорят — красивая.

Павлуша помолчал.

— Я тоже жениться хотел, — сообщил Гриша. — Совсем уже и присмотрел, и все — только невеста не согласилась. Говорит — молодой. А какой я молодой! Я уж знаю. Я…

— Ну как с отцом живется? — перебил Павлуша.

— С отцом? — оживился Гриша. — Вот хоть убей — не разберу, кто он — мой отец. Вождей портреты по стенам развесил, а сам — торговец, ларек на рынке держит. Я так присмотрелся — вижу, будто с нашими работает. Только секретно. Но скажу — злодей он, бес, хуже беса.

Павлуша сочувственно покачал головой.

— Он Веру бьет — во как бьет! — продолжал Гриша. — Я намеревался на защиту выступить, так в профан попал: это, говорит, моя жена, а не твоя. Прямо кипячий у него желудок — оттого и дерется, вот хоть убей.

— Да, поговорить с ним надо, — сказал Павлуша.

— Поговорить! — засмеялся Гриша. — Да у него глина, а не голова. Он такой глупый, что глупее и нету. Разве он понимает, что умственно жить надо! Люди говорят, к примеру, про сено, а он про шкаф. Он только и знает, что кулаком по губам. Бес он, хуже беса.

— Ужасно, — сказал Павлуша.

— Для вас это — ужасная картина, — подхватил Гриша, — а для меня уж и ничего. Я так думаю, что мне в деревню надо назад ехать.

— Это, пожалуй, самое правильное, — согласился Павлуша.

— Только не хочу я в деревню, — продолжал Гриша. — Уж тогда назад в Ленинград и не попадешь никогда. Я так думаю, что мне надо тут оставаться. Поживу, осмотрюсь и уж найду, как выбиться. Я ведь сейчас как живу? Я случайно живу. Я в городе еще не разбираюсь. А месяц-другой поживу — и разберусь. Вот я и думаю, что мне в деревню назад не надо ехать.

— Да. Пожалуй, что и не надо, — подтвердил Павлуша.

— Ведь дело-то в чем? — говорил Гриша. — В деньгах дело. Работу мне надо найти. А о деньгах сейчас вопроса нету. Отец меня кормит, костюм мне купил, да ботинки, да шапку. Только за деньги я ему потворствовать не буду. Я ему все возвращу. Дай срок. А если насиловать станет — так я хоть к вам уйду. Вы — молодцы, а уж я вам что потратите — все верну.

— А может быть, все-таки вам лучше в деревню ехать? — испугался Павлуша. — Верней все-таки.

— Может быть, лучше в деревню, — согласился Гриша. — В деревне — хорошо. Вот в городе и не танцуют вовсе. А у нас в деревне… Вы знаете, как в деревне-то танцуют?

И он запрыгал по комнате, приговаривая:

— Пары-пары-горс! пары-пары-гопс!

И, радостно улыбаясь, продолжал:

— А в деревню я не поеду. Я город ужасно как люблю. Я приятелям-то деревенским, которые со мной работали, не пишу, что отец торговцем оказался. Они тогда сразу скажут: погиб Гриша, на частные деньги живет, буржуй. А я не погиб. Я такой же. Дай срок. Осмотреться надо.

Ему хотелось перед тем, как бросить сытую жизнь отца и запрячься в какую-нибудь работу, побаловаться немного, погулять по городу свободно.

Сейчас Гришу беспокоило лишь то обстоятельство, что Павлуша не предлагает ему ужина. Наконец он не выдержал:

— А чаю нет у вас? Пить хочется. Если нельзя — так вы так и скажите. Я — ничего, я — понимаю…

— Я сейчас поставлю, — отвечал Павлуша и пошел на кухню.

За чаем Гриша продолжал болтать:

— Вы извините, что я к вам заявился. Только у меня в городе нет никого. Был один — в поезде я с ним познакомился, — только вот искал-искал его адрес, так и не нашел, вот хоть убей. А хороший был человек. Я портреты вождей вез и билет потерял, меня уж и повели, а он выручил. Вот спасибо. И не чужой — наш. Это уж я видел. А только мало наших еще. Отец мой совсем не наш — это уж я вам наверное говорю.