Вера явилась к нему вечером, когда Павлуша, зря пробегав день, уныло шагал по своей комнате, опустив голову и засунув руки в карманы. Лида ушла к своей подруге, которая обещала помочь Павлуше в поисках службы.

Павлуша долго жаловался Вере, а та слушала молча. И только когда узнала, что Павлуша женился, сказала тихо и радостно:

— Ну? Поздравляю.

Потом она рассказала о своих бедах. Павлуша слушал вежливо, но невнимательно.

— Все плохо, — отвечал он неопределенно, — очень плохо.

На следующий день Павлуша отправился с Лидой записываться в комиссариат: Павлуша настоял на том, чтобы потратить на это дело деньги, он хотел стать законным мужем. Свидетелями взяли квартирохозяина Жмыхина и Лидину подругу, которая так приоделась, как будто она сама выходила замуж.

Портрет Луначарского висел в комнате браков. Несколько четверок сидело по диванам и стульям, ожидая очереди, и нельзя было разобрать, кто из них жених и невеста, а кто — свидетели. Жмыхин громко и со вкусом острил, Лидина подруга краснела и трепыхалась, и ожидающие очень удивились, когда оказалось, что невеста не она, а жених — Павлуша.

Утомленная девица, записав новобрачных, сказала не подымая головы, скороговоркой, без знаков препинания:

— Объявляю брак законно состоявшимся к заведующему для подписи и печати.

— Тра-та-та, — говорил Жмыхин, спускаясь по лестнице вслед за новобрачными, прищелкивая пальцами, и вдруг ущипнул Лидину подругу за плечо.

На улице Павлуша распрощался со свидетелями, пригласив их к девяти часам вечера на ужин.

Свадебный ужин с вином и пивом свалил с ног и новобрачных, и свидетелей.

В это время Вера осматривала свое имущество, уложенное в деревянный сундук. Там лежали всякие нестоящие пустяки. Ценные вещи она всегда носила при себе. В маленьком пакетике, обложенные ваткой, лежали два золотых колечка, золотые часики и еще кое-что, — все это куплено было на утаенные от мужа деньги. Но ценней этих вещей была для Веры фотографическая карточка, упрятанная на самом дне сундука. Карточка эта изображала счастливое семейство: Вера с грудным ребенком на руках и рядом прекрасный молодой человек — механик кинематографа «Фата-моргана». Вера на карточке была совсем не та, что теперь. На карточке она была молода, на карточке она улыбалась, и ямочки на щеках делали лицо ее необычайно приятным и красивым.

Вера, полюбовавшись, сунула карточку обратно, заложила барахлом и закрыла сундук: скоро должен был вернуться Масютин, который пошел за своей женой. Вера еще не сдавалась. Она приоделась и причесалась, чтобы встретить Клаву во всеоружии.

Невысокая, уже раздавшаяся вширь, она явилась перед Клавой в зеленой вязаной кофте, и зеленый цвет удивительно не шел к ее хоть и полному, но в сетке мелких морщинок лицу, обыкновенному лицу пожилой мещанки.

Клава сразу же определила свою и Верину роль. Она, не поздоровавшись, закричала:

— Ужин готов? Почему ужина нет? Я тебя научу. Привыкла бездельничать?

Это было слишком даже для Веры. Но Масютин посмотрел на нее так, как будто утюгом по лицу провел. И Вера покорилась. Она видела, что спорить бесполезно. Надо либо убить, либо подчиниться.

Она поставила самовар, сбила яичницу, вынесла на стол ветчину, сыр, шпроты. А Клава распоряжалась так, как будто вернулось время мадам Лебедевой. Впрочем, Клава была гораздо строже и грубей Павлушиной матери.

Вера ужинала отдельно, на кухне. Туда же была поставлена ее кровать. Вера долго не могла уснуть. Все ей казалось, что вот сейчас стукнет и войдет в дверь Максим, механик кинематографа. Но давно уже не было ни кинематографа, ни механика, и единственная дочь Веры, Маргарита, уже много лет лежала в земле, на Смоленском кладбище.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вологда — еще не город. Идешь по улице — чем ближе к центру, тем шире, благоустроенней, чище. И все ждешь: вот сейчас откроется настоящий город, с большими каменными домами, шумными улицами, заводами. А города все нет. И снова — гуще грязь, ниже деревянные домики, величественные свиньи, козы и всякого рода живность, пущенная на улицу из ворот. И уже ясно: именно там, где казалось, что вот-вот начинается город, — именно там и есть центр города, с губернскими учреждениями, магазинами, базаром и единственной гостиницей, в которой номера берутся приезжими с бою.

И люд в Вологде — не городской. Даже рабочие железнодорожных мастерских, кожевенного, маслобойного заводов — и те все почти из деревни.

Деревня тут совсем рядом, под боком. Можно пройти, например, за реку, мимо совпартшколы и трудовых школ, в самый конец улицы Чернышевского — от исполкома двадцать минут ходу. Там — исправдом, и на каменной стене его — огромными буквами:

А сразу за исправдомом — поля, и в деревню ведет из города извилистая дорога. Дороги тут такие, что понять их может тот, кто испытывал их на собственных боках.

Тарантас — не ворона, чтобы перелетать через саженные пропасти. По таким дорогам аэроплан нужен.

Поля можно увидеть и не выходя за город — с Соборной горки, что над рекой. Сюда, на Соборную горку, вологжанин считает своим обязательным долгом направить каждого командированного из Ленинграда или Москвы, хотя командируют людей в Вологду не на поиски красот природы, а с целями государственной важности.

С Соборной горки, правда, не видны ни пьянство, ни поножовщина, которыми славятся вологодские деревни, да и сама Вологда. Но зато, отведя взгляд от близких, обступивших город полей, можно обозреть отсюда все вологодские церкви.

Церквей в городе больше сорока. Куда ни повернешь — везде церковь. Купол заметней вывески у ворот. И не сразу поймешь, что Духов монастырь завоеван комсомолом, а здания духовной академии и семинарии — губисполкомом и рабкомом. Не сразу узнаешь, что собор Спасителя решено отдать под клуб. Тем более, что духовенства в городе столько, сколько, наверное, нет больше ни в одном городе России. Куда ни двинешься — везде духовное лицо перейдет тебе дорогу. Был даже в Вологде совсем еще недавно свой святой — купеческий сын Рынин. Теперь он умер — на могилу его ходят паломники.

Осенним вечером и старожил не выйдет на вологодскую улицу без фонаря. Без фонаря заблудишься, завязнешь в грязи так, что и не выберешься. Без фонаря можно и в Золотуху скатиться. Золотуха — это река, но утонуть в этой реке никак невозможно, потому что воды в ней не больше, чем в ручейке. Однако же берега Золотухи высоки, склоны круты, и во тьме эта золотушная канава притворяется настоящей полноводной рекой.

Настоящая судоходная река все же есть тут. Она носит то же имя, что и город, — Вологда.

Вологда — единственный город, который знал, и то наездами только, избач Гриша Масютин. В Архангельске он не бывал, а в Архангельске больше городского духу, чем в Вологде.

Мало городов в России. Больших городов — не таких, как Вологда, — и десятка не сочтешь. Да и не все из них настоящие, неподдельные, недеревенские.

Гриша крутился у дома, где помещалось Губземуправление, и останавливал прохожих:

— А, товарищи, не знаете, где тут войти? Не пойму я — вот хоть убей. Мне двор надо.

Прохожие пожимали плечами и шли дальше, а Гриша волновался:

— Мне, товарищи, обязательно во двор надо попасть. Приятель там у меня. Большой приятель!

И, добившись наконец указаний, он свернул за угол, по набережной Золотухи, и нашел нужные ворота. Он долго путался по двору, пока не попал в подъезд и в квартиру, где остановился приятель его — председатель уездного исполкома, приехавший в Вологду на конференцию. Жена председателя — очень низенькая, совсем худая и неслышная — жила тут постоянно, отдельно от мужа, потому что обучалась в вологодской совпартшколе. При ней был и маленький сын председателя.