Бетанкур глядел на молодого француза и про себя радовался своей хитрости, развязавшей язык гостю.

Монферан опять перегнулся к нему и, взяв в руки бокал, заговорил несколько изменившимся голосом:

— Вы — инженер, вам ведомы и подвластны все тайны механики. Для титанического собора нужно добыть и вознести гранитные скалы. Вы понимаете меня, генерал? Мы будем строить вместе. Вы придумаете гениальные машины, вы будете строить, а я стану у вас учиться, чтобы после сменить вас и прославить ваше имя!

Монферан говорил пронзительным голосом и, вне себя, выронил зажатый меж пальцев хрустальный бокал на пол. Быть может, он даже бросил его нарочно. Бокал разлетелся пронзительно, как его голос, и тотчас два перепуганных лакея вбежали в комнату.

Бетанкур махнул рукой на лакеев и, странно взглянув на горячего собеседника, не то как на бесноватого, не то как на гения, поднялся и вышел вслед за лакеями.

Монферан сидел, вытянув шею и втянув полные щеки до впечатления худобы. Он не дышал. Он прислушивался к шагам Бетанкура, затихшим в далеком кабинете.

Через четыре минуты Бетанкур вернулся в столовую, неся перед собой сверток бумаги.

— Вы победили меня! — сказал он торжественно и в то же время с какой-то стареющей жалкой улыбкой. Он подошел к Монферану вплотную и развернул перед ним на ручке кресла тугой, скрипучий сверток. — Вот машина, проект гигантского кабестана для поднятия особенных тяжестей. Это лучшее мое изобретение. С помощью машины мы построим ваш собор.

Генерал Бетанкур перегнулся к Монферану, как десять минут назад Монферан склонялся к нему, и сказал почти жалобно:

— Русское правительство развратило меня властью, мне данной. Любимое занятие механикой я принес в жертву служебному честолюбию. Вы, мой друг, возвращаете меня в природное мое лоно. Благодарю вас от всего сердца!

Монферан молча встал навстречу Бетанкуру, и они облобызались. Затем они сели в кресла, с умилением смотря друг на друга.

— Мой друг, — сказал Бетанкур, — проводите меня до гамака, я чувствую, что после перенесенного волнения мне требуется отдых на свежем воздухе. Да и вам не мешает прилечь, мой друг. Не стесняйтесь.

Они вышли в сад и согласно легли в гамаки, висевшие рядом. Пели птички в кустах, солнце склонялось к западу. Через минуту Бетанкур уже спал крепким сном, улыбаясь еще более счастливо, нежели в день победы по вопросу о тротуарах.

Монферан полежал немного, подумал, присматривая за Бетанкуром, затем сошел на землю и проворно побежал по направлению к террасе. Чинно войдя в столовую, он взял со стола оставленный Бетанкуром чертеж и, убедившись, что в комнате никого нет, молниеносно набросал в своей записной книжке эскиз машины и списал основные цифры ее расчетов. Он делал это из чистого любопытства, на случай, если вдруг Бетанкур заупрямится после и снова сокроет свиток.

Чинно сойдя в сад, Монферан прошел к гамакам и стал почтительно, по-сыновнему, дожидаться пробуждения генерала.

Ему пришло в голову, что он, в сущности, сейчас потешался над Бетанкуром, как библейский Хам потешался над пьяным своим отцом Ноем… Отогнав чересчур резвые мысли, Монферан сказал про себя:

«Я перехитрил, я очаровал старика. Теперь он до самой смерти не причинит мне ни малейшего зла. Добром же, надеюсь, воздаст и после смерти. Я разумею под этим добром его пресловутый кабестан».

Генерал Бетанкур умер в 1824 году, заседая до самой смерти в бесчисленных комитетах и комиссиях. Творческий порыв, потрясший его под влиянием беседы с Монфераном, больше не повторялся. К Монферану, впрочем, он относился и после с чрезвычайною благоприязнью.

Замечательные кабестаны были использованы Монфераном на постройке, где оказали великую помощь строителям. Монферан почему-то не решился выдать их за свое изобретение, но и бетанкуровскими они не прослыли.

ПЯТАЯ ГЛАВА

Базиль выехал из Петербурга.

Нанятый попутный ямщик оказался необычайно словоохотлив и не давал Базилю сосредоточиться, поминутно вступая в разговор. Базиль был вынужден наконец сделать ему шутливое замечание:

— Что ты стрекочешь, как нанятый!

Молодой ямщик загоготал во всю мочь, задрав круглое лицо к солнцу.

— Так я ж нанятый и есть. Ты ж за трешницу меня нанял, барин. До самой деревни, как есть…

— Ладно. Только барином меня не зови, я не барин.

— А кто ж ты? Одет по-господскому.

— Одет-то одет, а такой же, как ты.

— Сравнил! Я вот отвез своего молодого барина, офицера, в Питер, обратно еду. Наше дело маленькое. А ты сам по себе. Захотел — меня нанял, поехал. А мне после попадет от старой барыни, как узнает, что чужого повез.

— Не узнает… Так не веришь, что я такой, как ты? И барин у меня есть.

— Ну-у! Так ты что, лакей евонный?

— Нет, я просто… Учиться он меня послан в чужие края.

— Ого! Ишь ты!

Затем парень начал грубить, очевидно, не поверив Базилю. Чтобы прекратить глупейший, как казалось ему, разговор, Базиль объявил, что желает заснуть, и для виду закрыл глаза. Парень послушался, замолчал и, кажется, сам задремал.

Базиль мог теперь размышлять на свободе. Мысли его не были тревожными. Последние слова Шихина — о знакомстве с Павлом Сергеевичем — открыли Базилю глаза. Особенности поведения и всезнайство Шихина разъяснялись. Павел Сергеевич наверно предчувствовал, что Базиль заинтересуется и увлечется постройкой Исаакиевского собора, но почему-либо не хочет, чтобы Базиль оставался служить там, и потому просил Шихина сделать то-то и то-то. Отсюда можно заключить, что он вскорости снова отправит Базиля в Париж доучиваться.

А зачем он вызвал его в Россию? Почему не объяснил все в письме? Готовит сюрприз? Какой? Базиль догадывается, но не смеет верить. Впрочем, что может быть еще другое?

У Базиля радостно замирает сердце и возникает такое ощущение в голове и в груди, как будто их бричка несется вскачь, во весь опор. На самом деле лошади еле плетутся, ямщик дремлет, а Базиль взволнован мыслью, что скоро он в самом деле получит право называться господином Челищевым!

Закрадывается сомнение: имеет ли он еще право мечтать об этом? Но радостная уверенность побеждает: «Да я-то ведь не лакей, не ямщик, как этот парень, это ему непозволительно предполагать, что барин готовит ему такой сюрприз. А я молодой архитектор, с чрезвычайно значительными художественными задатками, как пишут вот в этих письмах мои парижские профессора. В то же время Павел Сергеевич не грубый какой-нибудь офицер, который колотит своих денщиков чубуком по башке и пинает их сапогами. Павел Сергеевич — прирожденный меценат, таких благородных людей мало. Да и какой уж я крепостной? Я сирота, воспитанный в его доме… Ну, что я? Точно еще убеждаю себя. Ведь он сам мне сказал, сам намекнул, когда отправлял в Париж. А я-то еще смел сомневаться по приезде и раньше. Думал: зачем он меня только вызвал? Тревожился. Экое недоверие! Дудки! С заботами теперь кончено».

Наконец, успокоясь, Базиль мирно заснул, пригретый самой природой. Впрочем, последняя его сознательная мысль была недоуменна:

«С какой стати Павел Сергеевич попал на ярмарку в Псков? Никогда он не ездил по ярмаркам, с купцами не знался…»

Мысль эту Базиль благополучно заспал.

Пробудившись, Базиль читал, смотрел на поля вокруг, зеленеющие льном, и так холодно отвечал ямщику, когда тот пытался завязать разговор, что самому было неловко. Зато удалось добиться, что ямщик счел наконец давешнее его признание за барскую шутку и прекратил беседу с неровней. Так прошел день.

Покормив лошадей и поужинав на постоялом дворе, снова тронулись в путь и к утру были в Пскове.

Был ранний час, но солнце уже пригревало, и разморенный Базиль, желая побороть сон, пошел прогуляться по городу. Он любил этот старый город. Твердокаменная архитектура Кремля и пестрое разнообразие деревянных улиц своим исконным противоречием умиляли его еще в отрочестве.

Все здесь было ему знакомо. Вот он выйдет сейчас на базарную площадь. Как не похожа она на Сенатскую в Петербурге! Но лучше не вспоминать… там колонну сейчас тянут канатами… восемь тысяч пудов… Не надо пока о том вспоминать, все придет в свое время.