Пасхальные ссоры неоднократно доходили до потасовки с волосодеркой, причем каждый причт аккуратно записывал очередное событие в своей церковной летописи, перечисляя участвующих. С исаакиевской стороны каждый раз непременно участвовали: священники Михаил Наманский и Тарасий Дремецкий, дьякон Иоанн Петров и церковный староста купец Игнатий Горбунов. Последний, как не имеющий на себе благодати священного сана, мог схватываться с равным себе. Певчие не участвовали в потасовках, но материальный ущерб, разумеется, сказывался и на них. Исаакиевский же певчий хор, кроме того, испытывал еще и моральное угнетение со стороны своего причта, считавшего певчих виновниками катастрофы. Впрочем, исаакиевским певчим не суждено было остаться лишь в злополучнейшей роли виновников; им же вскорости довелось и исправить частью свою вину, правда, не непосредственным образом: самая брань и попреки, обращенные на них, имели непредвиденные развитие и исход…

Случилось, что в последний день Пасхи на совещании, устроенном в алтаре, дьякон так отозвался о певчих:

— Если бы не горлопаны, так мы бы и по сие время собором владели. А и обвалилось бы там чего сверху, так не в заутреню, может, а в простой день, втихомолку. Подобрали бы мы щикатурку, ан никто бы и не узнал. Никому бы и в голову не пришло наново собор перестраивать.

Услышав суждение дьякона, протоиерей счел долгом дать ему выговор.

— Не твоего ума дело, — сказал он строго. — Построение нового знаменитого храма несет торжество всему христианскому миру. Ты должен гордиться, а не суесловить, дьякон.

Допущенный на совещание церковный староста Горбунов осмелился возразить.

— Доживем ли, отец Михаил, — сказал он печально, — доживем ли еще до окончания перестройки, Бог весть… Богомолка третьего дни сказывала, что, мол, храм наш не перестанет строиться до тех пор, пока царствующая фамилия не иссякнет. Нарочно, мол, станут строить агромаднейшее здание и вовеки веков его не закончат, чтобы царствующий дом сохранить…

— Нечестивец! — грозно вскричал протоиерей. — За такие слова мало лишить тебя гильдии и предать анафеме! Моли бога, чтобы от кощунственных твоих слов не колебнулся и этот алтарь подобно тому.

— Прости меня, отец Михаил! — закричал испуганный староста.

— Прости за ради Христа…

Но не так-то легко было испросить у отца Михаила прощения, тем более что, усердно браня и стыдя старосту, протоиерей был в душе несказанно благодарен ему: бесхитростный Старостин пересказ легенды, только что, очевидно, родившейся в народе, надоумил протоиерея своеобычно использовать интерес горожан к перестраивающемуся собору. Протоиерей понял, что нужно немедленно испросить у правительства сооружения временной деревянной пристройки к существующим пока стенам собора и в этой пристройке отправлять службу. Народ, подогреваемый слухами о необычных размерах и свойствах будущего собора, будет охотнее, чем когда-либо, посещать богослужения, совершаемые непосредственно на месте постройки.

Провидя неисчислимые выгоды от быстрейшего выполнения этого плана, протоиерей решил тотчас же, даже не сообщая причту о своих намерениях, самолично приняться за хлопоты. Прежде всего он отправился к преосвященному.

— Распорядись, чтобы мне подали лошадь, — сказал он старосте. Бедняга вообразил, что протоиерей едет жаловаться на него, и упал в ноги.

— Помоги мне одеться! — сурово сказал отец Михаил, направляясь к шкафам с облачением.

— Прости меня, отец Михаил! — голосил купец, ползая за ним по полу.

— Моли Господа о прощении, а мне дай одеться, — молвил отец Михаил менее сурово.

Купец поспешно вскочил и принялся подобострастно одевать протоиерея. Были поданы лошади, и протоиерей уехал, на прощание еще раз погрозив старосте пальцем. Для него самого было ясно, что хлопоты должны непременно увенчаться успехом, ибо не было причины для отказа.

Действительно, в самое ближайшее время мысль, возникшая столь непредвиденно, была приведена в исполнение: появилась пристройка к собору, внутренностью своей представлявшая настоящую церковь, довольно вместительную; причт стал служить в ней, не смущаясь производимыми рядом за стенкой строительными работами, и расчеты протоиерея оправдались вполне. Причт был спасен.

Когда же, спустя три года, по свойству работ, выражавшихся главным образом в забивке свай на обширном участке, понадобилось убрать пристройку и причту было приказано отправлять священнодействие снова в Сенатской церкви, то на этот раз уж само начальство Сената решилось не допускать исаакиевский причт в свою церковь. Министр юстиции князь Лобанов-Ростовский категорически заявил о неудобствах как совместного, так и поочередного служения в Сенатской церкви двух причтов и вызвался великодушно помочь исходатайствовать для исаакиевских соборян отдельное помещение. За хлопоты принялись трое: преосвященный викарий Владимир, обер-прокурор св. синода князь Голицын и министр юстиции князь Лобанов-Ростовский. Они отнеслись к морскому министру маркизу де Траверзи, и, когда оказалось, что маркиз ничего не имеет против устройства на казенный счет церкви в Адмиралтействе, осталось получить высочайшее разрешение и приступить к работам.

Все было сделано. Церковь в Адмиралтействе построили и оборудовали в кратчайший срок — в один год; исаакиевский причт переехал в нее к Рождеству и уж мог отныне спокойно и счастливо там оставаться до окончания перестройки собора.

Причт более не чувствовал себя обиженным в настоящем, мог законно гордиться будущим своим знаменитым храмом, и пасхальное преступление горлопанов-певчих было почти забыто.

А предстояло строиться храму — сорок лет.

ПЕРВАЯ ГЛАВА

У Нарвской заставы дилижанс стал. Полосатый шлагбаум с усатыми стражами преградил ему путь. Пассажиры послушно вынули подорожные. Одним из последних подал свой документ невысокий молодой человек, приятный лицом, изящно одетый и совершенно без всякого провинциализма в манерах. Спутники его по дилижансу за время дороги успели узнать, что он едет из Парижа, где в продолжение нескольких лет получал образование, и принадлежит к славной дворянской фамилии, известной прекрасными поместьями. Прочие пассажиры были попроще, и этот родовитый молодой человек чрезвычайно понравился им. Они только несколько недоумевали, почему такой барич едет вдруг о ними в сравнительно недорогом дилижансе, а не в собственном экипаже. Очевидно, разгадка была в скупости родителя; но вполне возможно, что сын прокутился перед отъездом из Парижа, в чем не было ничего особо предосудительного для богатого юноши, счастливо закончившего в чужих краях образование и возвращающегося в отчий дом.

Молодой человек небрежным жестом подал в окно дилижанса подорожную, готовясь непринужденно принять ее через минуту из рук стража. Он знал, что на обязанности того было — прочесть ее в сосредоточенном молчании, напряженно шевеля усами, а затем возвратить без всяких придирок, ибо документ был в полном порядке. Последовало бы именно так, потому что документ и в самом деле находился в исправности, но, к сожалению, одна досадная случайность испортила все: подорожная оказалась написанной крайне неразборчиво, и страж, вместо того чтобы прочесть ее молча одними глазами, принялся читать вслух, по складам. Кто мог это предвидеть? Так или иначе, пассажиры, внимавшие громкому чтению, услышали роковые слова:

— Крепостной человек господина Челищева…

Названная фамилия была в точности та, под которой представился им молодой человек. В карете невольно ахнули (а наиболее простодушные и пылкие сердцем даже всплеснули руками), — и все в тот же миг вперили негодующий взгляд в подлое холопье лицо молодого человека, осмелившегося притворяться дворянским сыном. Тот побледнел, покраснел и сделал попытку улыбнуться открыто навстречу всем, как бы желая сказать: «Видите, как неудачно я пошутил», но тотчас же помрачнел, отвернулся и, не глядя ни на кого, протянул руку в окно за подорожной, к тому времени уже прочтенной во всеуслышание с начала до конца. Но испытания его на этом не кончились. Страж не вернул подорожной, а, держа ее на почтительном расстоянии от окна, вступил в оскорбительный разговор: