Морер повиновался — без этой предосторожности он действительно ничего не услышал бы. Реноден прошептал ему свою последнюю волю и опять повторил: «Не доносите правосудию. Предоставьте все случаю».

Умирающие, как говорят, приобретают в последние минуты двойное зрение. Судя по словам нотариуса, это так.

«Я вижу его… он возвращается… теперь я знаю, зачем он уходил… он уходил за заступом, чтобы вырыть мне яму». Потом едва слышно, но с насмешкой умирающий прибавил: «Ваша тетушка, Морер, была права, когда говорила мне: „Остерегайтесь, Реноден“. Но я одурачил негодяя и одурачу еще после смерти, если вы исполните мою последнюю волю…»

Больше Реноден не смог ничего произнести. Последняя конвульсия сотрясла его тело. Он был мертв.

Когда минуту спустя явился Бержерон с заступом и лопатой в руках, труп неподвижно лежал на том месте, на котором он оставил его.

«Аннета ждет меня в Париже!» — твердил он, работая заступом.

Наконец, яма была вырыта. Вынув из кармана убитого пакет, запечатанный фамильной печатью Монжёза, Бержерон, столкнув труп в яму и бросив туда нож, стал засыпать ее.

«Деньги у меня! Аннета моя! Через час я буду с ней!» — повторял он в исступлении. Засыпав яму, он убежал, отнес инструменты на место, где взял их, и вернулся в замок.

Прежде чем отправиться в Париж, нужно было убедиться, не оставило ли убийство следов на его одежде. Но, когда Бержерон очутился у себя в комнате, им овладело непреодолимое желание посмотреть на долгожданное сокровище.

Все тело его содрогалось от радости, глаза жадно сверкали, когда он трепетной рукой сорвал печать с гербами и развернул обертку. При виде того, что содержалось в пакете, он как сноп повалился на пол — его хватил удар. Вместо банковских билетов он увидел пачку старых газет!

Вот почему во время чтения контракта покойный, получив пакет, отказался исполнить требование Монжёза вскрыть его и, глядя на взбешенную физиономию мошенника, мысленно проговорил: «Напрасно кипятишься, любезный. Если бы я оставил тебе пакет, недалеко бы ты ушел, не разбив себе носа».

XXIII

На следующий день в замок съехались гости. Все учтиво преклонялись перед серебристыми волосами и почтенным видом отца новобрачной. Он был очень бледен, черты его сурового лица были странно искажены, но все приписывали это волнению.

Чтобы сделать приятное и угодить двум богачам, деревенский мэр готов был на любую услугу. Он велел принести гражданскую метрическую книгу в замок, где должно было происходить бракосочетание.

Когда мэр задал Лоре вопрос: «Принимаете ли вы в супруги находящегося здесь Робера де Монжёза?» — девушка медленно поднялась с места, повернулась к собравшимся в зале и долго осматривала всех, отыскивая взором любимое лицо. Но поиски ее были тщетными; на глаза ее навернулись слезы, и она, упав в кресло, произнесла: «Да».

По окончании церемонии гостей ожидал завтрак. Они умирали с голода. Первые двадцать минут все усердно работали челюстями. Но, заморив червяка, гости с удивлением воззрились друг на друга: в зале царило печальное настроение.

Мрачный вид Бержерона, размышлявшего о бесполезном преступлении, совершенном прошлой ночью, не мог развеселить гостей. Всякое желание смеяться исчезало и при взгляде на Лору, бледность и уныние которой свидетельствовали о глубоком отчаянии. Только один Монжёз истолковывал в свою пользу состояние женщины, ставшей его женой. «Она не верит еще своему счастью», — думал он.

Неожиданно раздался страшный рев и за ним стук разбившейся посуды. Слуга, которого Монжёз послал узнать о причине шума, явился доложить, что Генёк, садовник, взбесился, узнав, что его супруга исчезла вчера вечером.

Едва слуга успел договорить эти слова, как появился старший клерк Ренодена. Он спрашивал о своем начальнике, которого не видел со вчерашнего дня. Тогда-то почтенный Бержерон с негодованием заявил: «В шестьдесят-то лет! Замарать безупречную жизнь из-за какой-то прелестницы — жены Генёка!»

Пять минут спустя все вспоминали сцену ревности, когда Генёк застал жену в саду с нотариусом. Только и говорили за столом, что о Ренодене, шестидесятилетнем старике, влюбившемся и похитившем чужую жену, а что еще важнее — шестьсот тысяч, подаренных дочери великодушным Бержероном.

XXIV

Его преступление не принесло ему ничего, зато он освободил себя от подозрений.

«По своему обыкновению, правосудие вначале будет извергать гром и молнии. Потом, ничего не открыв, успокоится. А тем временем труп сгниет в земле», — рассуждал он.

Неприятный сюрприз ожидал его вечером. Ложась в постель, Бержерон читал письма, пришедшие за день. Когда он запер дверь, первым, что бросилось в глаза злодея, было письмо, лежавшее на ночном столике. На нем был парижский штемпель и на уголке приписка: «В собственные руки». Он открыл его и стал читать. Волосы встали у него дыбом на голове, дрожь пробежала по телу. Вот что он прочел: «Каково это, подлый убийца? Три старых газеты вместо шестисот тысяч! Даю тебе два месяца на то, чтобы ты совершил над собой правосудие. Нет денег, нет и Аннеты — следовательно, нет необходимости жить дольше меня. Я жду тебя. Реноден».

— Как вы узнали о существовании этого письма и кто сообщил вам его содержание? — воскликнул Либуа с насмешливой недоверчивостью.

Читатель, вероятно, не забыл, что все вышеописанное было рассказано живописцу доктором Морером два месяца спустя после трагической смерти бедного маркиза. Напомним, что Либуа приехал из Парижа завтракать к приятелю.

Продолжать эту историю в виде рассказа значило бы растянуть ее, к тому же встретились бы повторения, которых лучше избежать. А потому мы просто вернемся к разговору молодых людей.

— Да, — повторил живописец, — как же вы узнали содержание этого загробного письма?

— Очень просто: это я написал его, — рассмеялся доктор.

— Странная фантазия! — заметил Либуа.

— Да, но она принадлежала не мне: это была последняя воля бедного Ренодена. И он не ошибся в своей мести, придумав такое наказание своему убийце. После восьми или девяти таких писем, посланных мною Бержерону, этот последний в припадке помешательства застрелился. Вы понимаете, что он был слишком умен, чтобы верить в письма покойного нотариуса. Мысль, что где-то есть человек, которому известно о его преступлении и который может предать его в руки правосудия, причиняла ему невыносимые мучения. Прибавьте к этому его безумную страсть к исчезнувшей Аннете, которую он никак не мог отыскать, и вы поймете причину его самоубийства.

— Мне первому вы рассказали тайну убийства Ренодена? — спросил Либуа.

— Нет, в день, когда было совершено преступление, я в порыве отчаяния рассказал тетке истину о смерти ее старого друга. Я не подумал о том, какой нанесу ей удар, сообщив об убийстве. Час спустя в ее мозгу началось воспаление, вызванное ужасным потрясением, и на следующий день ее не стало.

— А зачем вы написали Монжёзу письмо, подписанное Реноденом, которое маркиз счел первоапрельской шуткой?

— Убийца умер, следовательно, избежал наказания, которое опозорило бы Лору. Сверх того, указать место, где находится жертва, не значит указать убийцу. Я хотел только, чтобы тело нотариуса нашли и похоронили… Вы-то знаете, что из этого вышло…

— Монжёз, приняв это письмо за розыгрыш, носил его в своем портмоне. В день погребения собаки-воровки был обнаружен труп Ренодена, и преступление Бержерона было приписано Генёку, — договорил Либуа и, засмеявшись, прибавил: — Крепкая была спина у свирепого садовника! Следствие все свалило на него: убийство госпожи Вервен, Монжёза, Ренодена, Бержерона, всех… Забавнее всего смерть Бержерона, приписанная Генёку!

— Нужно же было как-то объяснить судье письмо, найденное в портмоне Монжёза. Тогда судья решил так: Генёк, убив Ренодена, покончил с Бержероном, который, зная о совершенном преступлении, известил о нем зятя письмом, а на это письмо последний напрасно не обратил внимания и принял за глупую шутку.