— Мамуся! Мамуся!..
Вернулась старушка, прошла в свою комнату, увидала пустую кровать старика и колоду карт на подоконнике — пасьянсы старик раскладывал — и, присев на свою кровать и глядя на карты, стала всхлипывать:
— Карты-то остались… а его-то нет!..
Точно от всей долгой-долгой жизни вместе остались только карты…
Был яркий солнечный полдень. Море было спокойно. Точно застыло упавшее на землю небо. Под берегами точно кто-то разлил разноцветные чернила: синие, фиолетовые, розовые, и они не успели перемешаться и радугой играли под солнцем. В отраженных небесах и белых облаках, там и сям, по горизонту, как крыло чайки, торчал над водой ослабевший парус рыбацкой лодки. Было так тихо, что в белом домике было слышно, как перекликались люди на двух далеких лодках…
Паровой катер шел из Балаклавы по направлению к Ялте. Еще издалека он стал вызывать свистками лодку, и эти свистки в завороженной осенней тишине казались ненужными, резкими, раздражающими.
— Туу-ту-ту-ту-ту!.. Ту-у-у-у-туу!
«Что-то случилось», — подумала Лада, очнувшись от дремы, в которой она лежала на кожаной кушетке, на балконе, под зеленой сеткой вьющегося винограда, отдаваясь безвольной истоме, как все кругом: на земле, на воде, на небе… Катер, слегка работая винтом, держался близ берега, свистел и выжидал. Лада видела, как от берега отделилась лодка с двумя гребцами и поплыла вместе со своим отражением к катеру. Кто-то приехал к ним. Наверно — Карапет… А может быть, Борис? Стала пристально всматриваться. Да, рыбаки приняли пассажира, но… кажется, — женщина. Катер резко застучал винтом, взголубил и вспенил воду под кормой и пошел дальше, а лодка, закачавшись на волне, потянулась к берегу. Да, женщина в черном! Вероятно, к кому-нибудь из здешних жителей. Теперь здесь жили в четырех домах: население увеличилось сбежавшими из города от тесноты интеллигентами. Лада снова легла и быстро отдалась ленивой истоме.
Первый, кто узнал эту женщину в черном, был Ермишка. У него был зоркий, как у ястреба, глаз.
Он ничком валялся в тени под дубками на откосе пляжа и, как поднял голову и посмотрел на приближающуюся лодку с пассажиркой, сел и вцепился глазами в черный силуэт сидевшей на корме женщины. И обрадовался, и испугался…
— Она!.. Сама! — шепнул сам себе и стал хихикать, сопровождая смешки скверными похабными ругательствами. «Небось, за любовничком приехала? Хи-хи-хи!.. Поищи теперь его! Вот это видела, сволочь?»
Злобное злорадство клокотало в душе Ермишки: она будет искать убитого им любовника. Ищи в поле ветра!.. Не встанет… Он, Ермишка, покажет им всем, белогвардейским кобелям и сукам, как над ним куражиться…
Это была правда: Вероника, три дня прождав Бориса, на четвертый день так стосковалась и так забеспокоилась, что, прослышав об направлявшемся из Севастополя катере, с капитаном которого ее недавно познакомил Борис, решила поехать. Даже не просилась у доктора. Ее согласилась заменить другая сестра. Она ведь имела отпуск, которым не воспользовалась. Правда, сейчас тревожное время, но она завтра же к вечеру снова будет в Севастополе… Борис уехал внезапно, оставил ей записку: «На два дня еду домой, у нас несчастье». Даже не зашел проститься. Это было обидно: не написал даже, какое несчастье.
Она ждала, беспокойство возрастало, мучило предчувствиями разных бед — вот уже и четвертый день, а его нет… Каждый день виделись по несколько раз, и вдруг все оборвалось. Четвертый день казался таким далеким от последнего поцелуя, что не было сил больше ждать… И вот рванулась, все бросила и приехала…
Ермишка зорко следил чрез ветки дубка за лодкой. Шла Вероника от берега в сопровождении мальчишки по тропинке, ведущей мимо дубков. Впился он в ее фигуру, бегал вострыми глазками по груди, по лицу, по ногам и задыхался от трепета, от злобы и сладострастья. «Эх, красная сволочь! Чуть не до колен юбку заголила… Погоди, еще выше подыму! Для любовника подымаешь, а он… Нет уж, кончено! Я ему камнем башку разбил… Поди — погляди! — показать могу. Удостоверься! Не ищи. Теперь — моя очередь»…
Сверкнула ногами в шелковых чулках и лакированных ботинках и исчезла за деревьями. А Ермишка высунул голову и все смотрит. Кабы ночь, да одна шла, упал бы под ноги, сбил бы наземь, а кричать стала — за шею! — и готово. Вспомнилось Ермишке, как он барыню в лесу «покрыл»… Ну так что? А вот эту — другое дело…
Мысль испытать «блаженство с княгиней» — как мысленно выражался Ермишка — давно уже приходила к нему в голову и в тело. Еще в санитарном поезде № 5, когда незнакомый подпоручик цветы Веронике принес, вместе с ревностью впервые явилась эта мысль, но тогда «обожание» помешало ей утвердиться. А с того дня, когда Ермишка удостоверился, что поручик Паромов — ее любовник, она уже не покидала больше Ермишку. И с каждым днем эта мысль приходила к нему чаще и дольше держала его во власти. После того как Ермишку оскорбили и выгнали из лазарета, мысль о «блаженстве с княгиней» осложнилась злобой и жаждой мести. Сладострастье переплелось с жестокостью отмщения, с кощунственным поруганием ниспровергнутого кумира. Когда Ермишка шел в Севастополь с запиской к Борису, он всю дорогу горел злобной радостью: удобный случай отомстить Борису, которого возненавидел, как осквернителя своего божества и как личного оскорбителя; Борис не отвечал на его отдание чести, однажды обозвал его в присутствии княгини «идиотом» вообще, сам превознесся, а его унизил. Дорогой Ермишка уже придумал, как «обделать дело». Немного боялся: откроется — расстреляют. Но когда пришел в Севастополь и узнал, что дела на фронте у белых скверные и что на Перекопе неблагополучно, то и бояться перестал: белым будет не до Бориса, свои животы спасать придется, а красные… Они за убийство белогвардейского поручика еще награду дадут, а не то что наказывать!.. С Борисом нетрудно, а вот как «блаженство с княгиней» устроить? Кабы и ее заманить на похороны. Тогда, пожалуй, вместо похорон-то и свадьбу можно в лесу устроить!
— И-эх!..
Воображение Ермишки рисовало эту «свадьбу» в лесу во всех подробностях и мутило его рассудок. Вот уж натешится он за свои обиды!..
— В моей полной власти будешь!.. Я тебе покажу нашу солдатскую забаву. До смерти тебя… Три дня и три ночи буду с тобой заниматься, а потом — ножом в белу грудь и до свиданья, милое созданье! Только все это надо умненько сделать…
Пришел в Севастополь рано утром. Попил чайку в харчевне, узнал все военные новости и в лазарет. Наложил на себя смиренность и раскаяние. Поймал княгиню в коридоре.
— Ты зачем?
— Так что хотел остальной раз на вас поглядеть и прощенья попросить.
Вынул красный платочек и будто слезу отер.
— Эх, ты!.. Хороший ты парень, а только характер у тебя дерзкий…
Сразу разжалобил княгиню. Стоит, точно виноватая. Говорит, что попробует похлопотать, чтобы опять приняли в лазарет. Без места теперь трудно.
— Много благодарен! Только я служил не для ради жалованья… Место я имею. Мне обидно только, что я вашу репутацию потерял, а на другое — наплевать!
Еще больше разжалобил Веронику.
— Обидно, что свою любовь к вам… то есть вот как: скажи вы мне — «Помри за меня» — и помер бы, не задумался!.. А господин поручик не так меня поняли и обидели…
— Погорячился он тогда…
— Конечно, мы что? Разя мы люди? Рабы мы… только. Наша любовь не ценится.
Совсем победил сердце Вероники: хороший, преданный человек, только с большим самолюбием. Оно и понятно: теперь в людях просыпается сознание человеческого достоинства, нужно щадить самолюбие простого человека. Одним словом, ошибку сделали.
— Ну, дозвольте остальной раз ручку поцеловать!.. Навеки!..
Что ж поделаешь? — дала руку, иначе еще раз оскорбишь человека.
Ни словом не обмолвился Ермишка, что прислан за поручиком из дому и что там помер старик. Узнал от швейцара адрес поручика, пошел в номера, где он жил, и попросил коридорного передать записку, а сам ушел в харчевню напротив номеров, уселся под окном на улицу и стал следить. В те дни море было бурное. Рыбаки в Балаклаву не ездили, и потому для Ермишки было ясно, что поручик может попасть домой только по главному шоссе, через Байдары. Важно было Ермишке только одно: когда выедет и как? Если на автомобиле — не угонишься. Выследил: поручик очень скоро вышел из номеров и направился на базарную площадь, где была стоянка дилижансов на Балаклаву. Дурак! Кто теперь морем повезет? Дилижанс пойдет нескоро: надо пассажиров набрать, а покуда всего один поручик. Ермишка срядился с татарином и поехал на мажаре. Не доезжая Байдар, слез. Поднялся на горы, откуда все дороги видны: и ялтинское, и балаклавское шоссе, и дорогу в Хайтинский лес, которым ходят для сокращения пути в Бати-Лиман, минуя Байдары. Теперь не ускользнет. Не прошло часу времени, как на шоссе появился легковой извозчик с военным. Он! Так оно и вышло: около дороги на Хайтинский лес слез с извозчика, расплатился и пошел пешком.