Днем никто ничего не боялся, бродили по берегу, купались, навещали друг друга и делились новостями, заносимыми рыбаками из Балаклавы. Но как только опускалась ночь, все шорохи становились подозрительными, фигуры людей — опасными, далекий свист заставлял вздрагивать и настораживаться. Лада выходила на балкон с тазом, вперялась в темноту очами, вонзала в тишину уши, думала о том, что непременно надо завести собаку. Не боялся только один Борис. И от того, что он не боялся, Ладе казалось, что если Борис тут, рядом, то ничего случиться не может. И все женщины взирали на Бориса с изумленным почтением: вот мужчина, который ничего не боится! Все остальные — трусы. Когда Борис шел обходом, все женщины спали спокойно. Но Борис, томимый жаждой военных новостей, скучавший от мира и тишины в этом, как он говорил «безвоздушном пространстве», начал пешком путешествовать в Севастополь и обратно. Мятежная душа его, в течение нескольких лет вкушавшая сильные и острые впечатления, тянулась к «бурям». Если плохо действующая рука, как поломанное крыло птицы, мешала ему полететь снова навстречу опасностям, то великое наслаждение давало самое общение с бывшими боевыми товарищами, самая атмосфера боевой обстановки.

Тянуло в город, где двигались в походном порядке колонны, обозы, слышалась учебная стрельба, военные марши. Нацеплял своего «Георгия» и «Терновый венец» Ледяного похода и, невзирая на протесты Лады, уходил на денек в Севастополь. Тогда для Лады наступала двойная мука: домик казался беззащитным, и нападал страх, а кроме того, терзала боязнь за жизнь Бориса. Не любила Лада этих опасных путешествий еще и потому, что Борис возвращался из них совсем другим человеком: возбужденным, рассеянным, воинственным и… мало внимательным к ней и к ее девочке. Точно разлюбил. Ходит гордой походкой, словно на смотру ротный командир, покрикивает, словно командует, с языка срываются особенные военные выражения, грубые и подчас не совсем приличные. Массирует себе руку, делает гимнастику и стреляет в цель из винтовки. Нарисовал фигуру в человеческий рост, поставил к скалам и стреляет. Девочка спросила про эту фигуру:

— Папа? Это дядя?

— Да, да. Дядя Троцкий[413].

Изрешетил дядю Троцкого пулями и потирает руки. Да, глаз еще достаточно верен, а левая рука… можно обойтись с одной правой! Лада чувствует его мысли, его вспыхнувшую новым огнем жажду кровавого отмщения и ненависть, в которых начинает потухать огонь любви, и это приводит ее в отчаяние:

— Ты, кажется, опять начал верить в победу?

— Да, верю!..

Ухмыльнулся, поет: «Это будет последний решительный бой»[414], — и поясняет:

— Мы отмстим. О, как мы отмстим этой подлой сволочи! Будет и на нашей стороне праздник.

— Ты все еще не упился кровью и слезами?

— Бабьи разговорчики. От Москвы до Петрограда на телеграфных столбах будут висеть предатели…

Только злоба и ненависть. Только жажда кровавого отмщения. Потонула в них вся идея борьбы. Забыта. Кровавая бойня сделалась профессией, отравила своим ядом души человеческие. И таких множество. Скучают в мирной обстановке безмятежного существования. Лада смотрит на Бориса странными глазами: точно другой человек!

— Ты что на меня так смотришь?..

— Страшный ты… И все вы страшные: и красные, и белые… Я не люблю ни тех, ни других…

— А я горжусь тем, что я белый, — вызывающе заявляет Борис.

— Убийство — все равно убийство… Твоего брата расстреляли твои, белые.

— Ошибки везде случаются.

— Да, хороши ошибки!.. Я думаю, Борис, что вся эта ваша бойня есть ошибка, страшная, непоправимая… Будьте прокляты, кто толкнул народ в эту кровавую яму.

— Пожалуйста, без истерик. Это — буржуазные предрассудки. Не действуют теперь эти фокусы…

— Какой ты грубый!.. Нет, я ошиблась: ты не похож на своего брата… Душа того была мягче и нежнее…

— Значит, и тут ошибка… Поправимая, впрочем: я могу уйти на фронт в пулеметчики и освободить тебя от своей грубости…

Вот тут и раскрылась, наконец, тайна Лады и Бориса перед стариками: сцена кончилась бурно, с рыданиями, проклятиями и раскаянием со стороны Лады, призывами к покойному Володечке, — и старики поняли, что Борис заменил Ладе убитого мужа. Лада впала в истерическое состояние и говорила назвавшей Бориса «папочкой» девочке:

— Нет, нет!.. Не зови этого человека папой! Он тебе не отец. У тебя папу убили… убили белые… вот такие, как он, этот грубый и жестокий человек…

Драма в белом домике с колоннами. Лада спряталась и заперлась с девочкой в своей комнате, откуда несется вопль матери и плач ребенка. Старики объясняются с Борисом. Борис уже потерял горячность, и ему кажется, что вообще не стоит жить на свете: скучно, надоело. Теперь он никому не нужен, с Ладой… вышло все случайно: думали оба, что любят друг друга, а оказывается, что она разочаровалась и раскаивается…

— Но все-таки… ты связал себя с Ладой, и так нельзя… Вы — не собаки.

— Я ее продолжаю любить, но я имею другие обязанности и не могу сидеть около ее юбки, когда идут на гибель мои друзья… Я ношу «Георгия» и свой долг воина ставлю выше всяких привязанностей…

— Вы свой долг исполнили, вы… вы калека и потому не обязаны…

Испортили все дело одним словом «калека».

— Вы предлагаете мне, как и Лада, спрятаться за мою пораненную руку? Я не из этого сорта людей. Ошибаетесь. Напрасно вы так хлопочете: жениться на жене брата все равно не дозволяется, увлечение Лады кончилось, тайна известна только нам одним, и потому наша связь может остаться без всяких последствий… Случай из жизни. Только. Драмы тут совершенно излишни…

Тут распахнулась дверь ладиной комнаты: Лада стояла с девочкой за руку и, глотая слезы, надорвано говорила, почти кричала:

— Я тебя люблю!.. Если ты уйдешь на фронт, я брошусь в море… утоплюсь!..

В этот момент кто-то стукнул в окно, и Лада спряталась в свою комнату. Что такое? Кого черт там принес? Борис пошел на балкон. Здесь стояли в трепетном волнении четыре дамы и наперебой, захлебываясь от ужаса, начали рассказывать, что случилось: две из них ходили за сосновыми шишками к хаосу и опять видели двух подозрительных людей. Скользнули в сосны и исчезли. Это непременно — воры или разбойники, которые ждут удобного случая, чтобы убить, ограбить или изнасиловать. В горах изнасиловали татарскую девочку, собиравшую в лесу кизил. Это ужас!

— Наши мужчины без вас не хотят пойти и поискать подозрительных.

— Я тоже предпочитаю, чтобы они сделали сперва мне визит, — холодно ответил Борис, злой сейчас на всех женщин в мире. Вообразили почему-то, что он поступил в караульщики или охранители их целомудрия…

— Мы боимся… Нельзя погулять… Нельзя ходить за шишками, за ягодами.

— Ничего они не сделают женщинам. Вероятно, голодные дезертиры или хозяйственные жители, осматривающие брошенные дачи…

— Но они… они могут изнасиловать.

Борис пожал плечами:

— Сейчас я не могу идти. Предстоит не спать ночь и караулить вашу неприкосновенность. Потом что-нибудь придумаем.

— Только на вас и можно надеяться. Вы ничего не боитесь…

— Не скажите! Боюсь женских слез больше… всех воров, грабителей и насильников…

— Почему?

— Это самое сильное из всех насилий. Для нас, конечно, мужчин.

— Сегодня вы какой-то странный и загадочный… Слышали: белые переходят в наступление?

— Слышал.

Поболтали, успокоились и, вильнув хвостами, ушли. В домике стихло. Лада с девочкой пошла гордой поступью к морю. Старики шептались в запертой комнате. Скучная тягучая канитель. Игра в любовь, драма, позы… Взял винтовку и пошел стрелять в цель: в стоявшую у скал фигуру Троцкого… Увидал с горы сидевшую на берегу моря, на высоком камне, неподвижную фигуру Лады с девочкой. Сидит, как Статуя греческой богини с устремленным в морскую даль взором. О чем она думает? Не выкинула бы в самом деле глупости: не бросилась бы в морскую зыбь! Она всегда говорила, что ее манит зеленая прозрачная глубина. Прыгнуть и исчезнуть.