И вот снится мне, что я — маленький мальчик и лежу в кроватке за решетками, в детской комнате. Приходит мама и говорит:
— Сегодня ночью родится Иисус Христос. Он принесет тебе елку и игрушек.
— Он придет ко мне?
— Да. Он ночью стукнет в окошко, придет и поцелует тебя.
— Мама! Я хочу, чтобы он остался у нас. Я буду с ним играть. Я ему подарю… Что ему подарить, мама? Я подарю ему свое ружье — вот что!
— Но Он не любит, чтобы люди убивали…
— Обидится? Тогда я подарю ему железную дорогу!
И вот ночью Христос трижды стучит в окошко. Я спрыгнул с кроватки и голыми ножками побежал к окну, отпер обе рамы, и Христос залез в мою комнату. Он тоже в одной рубашечке. Кудрявый. Волосики на его голове точно золотые. Он поцеловал меня и говорит:
— Пойдем ко мне в гости!
— Надо спроситься у мамы, а то рассердится. И потом у нас завтра — елка. Лучше ты оставайся у нас… Иди, ляжем рядышком в мою кроватку!..
И вот мы залезаем в кроватку, укладываемся рядышком и закрываемся одним одеялом.
— Тебе удобно?
— Удобно. А тебе?
— И мне тоже.
— А ты не боишься Бабы-Яги?
— Нет.
— Ты ничего не боишься?
— Ничего.
И мне так хорошо, нестрашно, спокойно. Потом, будто бы из-под кровати, где стоит мой ящик с игрушками, вылез мой плюшевый Медведь, встал на дыбы и лезет к нам в кроватку. Да большой стал, точно настоящий! Рот разинул — хочет меня съесть…
— Иисус Христос! Меня хочет съесть медведь! — закричал я, а Христос проснулся, сел в постельке и говорит:
— Мишка! Нельзя его кушать! Полезай назад, под кровать!
И Мишка послушался. А Христос перекрестил меня и крепко-крепко поцеловал.
И тут я проснулся. Озираюсь: светло, небо горит розами утренней зари, по снегу — румянцы, синь и фиоль[311], лес, сугробы, сверкающие алмазами, сапфирами и рубинами… Боже мой, какая красота! Встал, вспоминаю сон, и мне так радостно. Что это выглядывает из снежных елей? Крыша? Откуда взялась крыша?.. Присматриваюсь — крыша знакомая. Что за чудо? Лай гончих!.. И вдруг точно пелена спала с глаз: я узнал баню нашей дачи!
Оказалось, что я ночевал шагах в пятидесяти от скита и своих приятелей. Ну как тут не поверишь, что Леший обошел и закружил меня в ночь под Рождество?
Приложился и выстрелил в небеса. Раздался радостный визг собак и — голоса приятелей. Неожиданно они наткнулись на меня. Сколько было радости, хохоту и веселой болтовни! Собаки кидались мне на грудь, стараясь поцеловать меня прямо в губы, егерь Корнилыч ругал Лешего скверными словами, а сам косился на бутылку с коньяком и посоветовал:
— Такой случай! Хм! Надо тебя проздравить. Налей-ка по стаканчику!
Поэма страшных лет
Посвящаю эту книгу братскому чешскому народу
Вступление
Настанет некогда время, и взбаламученное море нашей жизни войдет в свои берега. Закроются разверзшиеся бездны, смолкнет грохот и ржанье бешено мчащихся коней с красными и белыми гривами, пронесутся вихри черных туч над пучинами, потухнут огненные мечи раздирающих гневные небеса молний и прокатятся в вечность раскаты громов… И небесная синь снова сверкнет своими улыбками людям, а успокоившееся зеркало прозрачных глубин снова отразит Лик Божий…
Не скоро, но будет. Непременно будет!..
Пройдет сто лет — не останется на земле ни одного из нас, живущих в грозе и буре. Все пережитое нами, воплощенное в радостном творчестве под пером художников слова и под кистью художников красок, будет с непреоборимую силою притягивать к себе умы и души грядущих поколений, и они в «Великой русской революции» увидят только величественную и захватывающую поэму человечества, рождающую в них сожаление, что все это давно уже миновало, и зависть к нам — к тем, «кто посетил сей мир в его минуты роковые»[314]. Даже наши муки, наши страдания, если еще и будут заметны за пеленою многих годов, покажутся потомкам нашим страницами прекрасной трагедии, возвышающей душу человеческую. И не один читатель пока еще ненаписанных книг о днях нашей жизни, посиживая в теплом и светлом кабинете в долгий зимний вечер, оторвавшись от чтения, застынет в раздумьи, с устремленными в туман прошлого взорами, и, вздохнув, мысленно скажет: «Ах, зачем я не жил в прошлые века!»
Но будущее строится на костях настоящего, и цемент на постройке — кровь людей. Дорога в будущее идет в горных теснинах, крутая и узкая, и продвигающиеся по ней — кто сам падает, кто других сбрасывает в пропасть под ногами. Только из будущего в прошлое можно смотреть с высоты орлиного полета, спокойно озирая прошлые судьбы человеческие. Только прошлое можно судить. Настоящее же охватывает нас со всех сторон, мы — не над ним, а в нем, и мы — не судьи, а лишь свидетели о нем. Свидетели живых мук и страданий, в которых ломается настоящее, насыщенное такими ужасами и преступлениями, от которых у нас порою проходит самое желание жить…
Занося в свою художественную летопись правдивую историю о том, как люди жили, ненавидели и любили в наши страшные годы, я не выхожу из рамок свидетеля о настоящем. Все, что здесь описано, я либо видел, либо пережил. Роман мой — сама жизнь. В нем мало выдумки и сочинительства. Жизнь превзошла искусство и оставила далеко позади нашу авторскую изобретательность. Ни придумывать, ни сочинять нам, современным авторам, уже нечего: жизнь сама стала величайшим автором, преступившим все установленные нами законы и формы литературного творчества. Естественно поэтому, что и роман мой носит отпечаток того хаоса обломков, вещественных и невещественных, среди которого мы живем и действуем…
Итак, читатель, знай и помни, что роман мой — сама жизнь, а я, автор настоящего произведения, — не судия, а свидетель, и не историк, а только живой человек, испивший из чаши мук и страданий русского народа,—
Часть первая
Уже потемнели небеса и затеплились лампады в горних высотах, рождая мириады сверкающих по снегу голубых и зеленоватых искорок, когда поручик Владимир Паромов пришел в сознание и, приподнявшись на локте, широко раскрытыми глазами стал оглядываться, стараясь припомнить и понять, где он и что случилось… Острая боль в ноге при попытке изменить положение напомнила ему: он ранен и брошен… Ну, вот и конец!.. Странно, что в первый момент не родилось от этого сознания никакого ужаса, страха или страдания. Напротив, облегченный вздох вырвался из его груди, словно он донес, наконец, непосильную тяжесть до предназначенного места и теперь освободился навсегда. Навсегда!
Смотреть каждый день в лицо смерти и ждать ее, — о, это гораздо страшнее самой смерти. А все эти последние бои, длившиеся подряд несколько дней, иногда — не обрываясь даже ночью, были сплошным, ежечасным, ежеминутным ожиданием: «Вот сейчас! Вот сейчас и я». Уже было это неизбежным и предрешенным, и только неведомо было, сколько дано сроку. И хотелось, чтобы случилось это немедленно. Может быть, именно муки этого ожидания и заставляли Владимира обнажать изумлявшую всех храбрость, проявлять геройскую неустрашимость и лезть прямо на огонь. И в последней схватке, когда рота Владимира дрогнула и цепь порвалась и начала расплываться по снежной степи, он не побежал, а, припав на колено, продолжал стрелять в лавой мчащуюся кавалерию… «Вот она смерть!» — успел еще подумать Владимир, видя пред собой лошадиную голову с сверкающими белками глаз. И потом мир исчез. И вот теперь снова, точно по какому-то сверхъестественному волшебству, словно в детской сказочке от живой воды, глаза раскрылись и в далеких тихих небесах встретились с глазами Божьими. Значит, — он жив и все еще впереди ожидание? Но почему же они его не добили? Очевидно, сочли мертвым. В плен уже не брали: некогда возиться с человеком. Да и не сдавались, предпочитая умереть без пыток и глумлений, от собственной пули.
311
Фиоль — растение желтофиоль или лакфиоль. Здесь: желто-лиловые оттенки красок.
*
«Зверь из бездны» — «Прав Зверь, выходящий из бездны» (Откр. 11:7). Один из ведущих символов Откровения св. Иоанна Богослова, означающий наступление конца света.
**
Печ. по: Чириков Е. Зверь из бездны: Поэма страшных лет: [Ч. 1–2]. Прага, 1926. 212 + 238, [2] с.
Роман впервые вышел в Праге на чешском языке в 1924 г. И саму книгу автор посвятил «братскому чешскому народу», потому что, как чуть позже он пояснил, этот «братский народ дал мне приют и возможность» писать (Возрождение, 1927. 20 янв.).
Начало работы над романом относится к 1922 г., когда писатель сообщал в письме к дочери Людмиле: «<…> пишу с горением давно не бывалым», — и просил ее, работавшую в то время художником берлинского журнала «Жар-Птица», подготовить обложку, на которой, по его замыслу, должен был быть изображен «апокалипсический зверь» (символика апокалиптического «зверя из бездны» была смысловым стержнем романа). Но мысль о пробуждении в человеке зверя под давлением чудовищных обстоятельств возникла, конечно, раньше. Еще в публицистике 1919 г. Чириков утверждал: «<…> вожди большевизма сделали все, чтобы помочь зверю в русском человеке» (Утро Юга, 1919. 27 янв. Статья «Революционная психопатия»).
Интерес к появившемуся произведению был огромен. «Читают нарасхват, — радовался автор. — В библиотеках месячные очереди». В 1930 г. роман был переведен на датский язык и разошелся за три месяца.
Но если читатель был потрясен книгой, критика оказалась не столь единодушна. Претензии предъявлялись как художественной стороне романа, так и его идейному содержанию. Критики были недовольны растянутостью повествования, мелодраматизмом, излишней публицистичностью и увлечением автора философствованием. Эмигранты-политики возмущались тем, что писатель отказывался безоговорочно признавать правоту и святость белого движения, называли его «клеветником», а роман — «самооплеванием», поскольку о поведении добровольцев сначала узнали братья-чехи. Ведь, как писал один из участников дискуссии, чехи могли подумать, «какая же мерзость было это белое движение» (Варшавский В. // Последние новости, 1927. 10 марта). Противником Чирикова выступил П. В. Струве, защитником — А. С. Изгоев, который, проведя аналогию между «протестами», обращенными против романа Чирикова, недовольством общественности романом И. С. Тургенева «Отцы и дети», и возмущением, которое высказала А. Л. Толстая рассказом Л. Н. Андреева «Бездна», счел возмутительной попытку вивисекции художественного произведения политическим скальпелем (Руль, 1927. 12 янв.).
Сам Чириков, подчеркивал в предисловии к роману «хроникальность» и «документальность» исторического материала, положенного в основу эпопеи. И действительно, роман носит отчетливо выраженный автобиографический характер. В нем отражены детали биографии писателя, явившегося участником и очевидцем описываемых событий. Боль за потерявшихся близких питалась переживаниями, связанными с судьбой сына Евгения, который, попав в плен к красным и чудесным образом освободившись из него, потеряв ногу, отправился тем не менее на фронт. По словам Г. Н. Михайловского, сына писателя Н. Г. Гарина-Михайловского и сотрудника Министерства иностранных дел в 1914–1920 гг., «судьба занесла его (Евгения. — М.М.) потом через Кавказ в Туркестан и Закаспийскую область», где «ему пришлось нищенствовать и со страшными усилиями» (Михайловский Г. Н. Из истории российского внешнеполитического ведомства: 1914–1920. Кн. 2. М., 1993. С. 257), но в конце концов ему удалось перебраться за границу. Дочери писателя в Крыму переболели сыпным тифом, сын Георгий был вольноопределяющимся в районе Перекопа. Наконец дача в Бати-Лимане (близ Байдарских ворот), где сам Чириков, забросив (впервые в жизни!) художественное творчество и занимаясь рубкой деревьев, проживал первое время после победы большевиков (он был, по свидетельству знавших его, страшно «подавлен большевистской революцией», — Михайловский Г. Н. Указ. соч. С. 278), послужила прообразом «чистого домика с колоннами», где пережидали трагическое время герои «Зверя из бездны».
Но не только крымские впечатления отразились в книге. Читатель наверняка узнает описание приюта Бориса и Лады, приемы конспирации, которые сопутствовали возвращению Владимира под отчий кров, в обстоятельствах, которые сопровождали жизнь Чирикова на окраине Астрахани еще в дореволюционные годы. «Жил я тогда на окраине города, на пустующей пока даче, в виноградниках <…>, — вспоминал впоследствии писатель, — кругом безлюдье <…>». А когда ему надо было приютить скрывавшегося от властей пришельца, он поступил следующим образом: осветил окно зеленой лампой, в это время нежданный посетитель «должен был пробраться к этому окну и сидеть, пока я не погашу лампу и не раскрою окна. Тогда он влезет в мою комнату» (Лица: Биогр. альм. Вып. 3. М.; СПб., 1993. С. 332–333).
Но главное в романе — то «страшное и зловещее», то «белое, красное, зеленое безумие» (Айхенвальд Ю. Рецензия на роман «Зверь из бездны» // Руль, 1926. 3 нояб.), свидетелем которому Чириков был. И художник подтвердил это мнение, сказав позднее, что в «Поэме страшных лет» ставил перед собой не «историческую», а «чисто психологическую задачу обнажения в человеке, под влиянием братской междоусобицы, „зверя“, разрушающего в его душе вообще культурные и, в частности, христианские ценности» (Возрождение, 1927. 20 янв.). А именно, отстаивание не классовых, а общечеловеческих ценностей считал Чириков самым важным для себя.
314
…«кто посетил сей мир в его минуты роковые». — Строка из стихотворения Ф. И. Тютчева «Цицерон» (не позднее 1830 г.).