Сейчас я его уговариваю начать писать книгу о настоящей природе большевиков. У него очень много интересных мыслей на этот счет. Он согласился. Но так как условий-то для такой работы нет, то он очень сердится. А какая уж тут умственная работа! Днем работа по хозяйству (молоть крупу), а вечером нет света. Нет бумаги, нет чернил, нет стола даже. Но он старается все же все это преодолеть, и это его сильно отвлекает и занимает психику. А я еще стараюсь мешать ему, чтобы он думал, что виновата во всем я, а не проклятые «объективные» условия. Дотерпеть бы только до весны. Я пишу на всяких немыслимых клочках и держу свою работу на коленях. Пишу при свете печки. А он так не умеет.
Меня тоже очень сильно спасает мой этот дневник. Каждый факт и каждое событие рассматриваешь с точки зрения, стоит ли его записать, или нет. Потом спасает меня также и то, что я никак не умею ничего не делать. И всегда найду себе что-нибудь. Вот, к сожалению, кончается моя шерсть. А то я все-таки довольно много заработала еды вязанием для немцев носков и варежек. Некоторые прохвосты просто отбирали то, что я связала за три дня при свете печки. А некоторые платили, чем могли. Этим моим вязанием я приобрела несколько друзей среди фронтовых солдат. Они, приходя в город из окопов, забегают к нам и иногда приносят аккуратно нарезанные крошечные кусочки хлеба. А им самим сейчас очень и очень туго.
Писатель Беляев, что писал научно-фантастические романы вроде «Человек-Амфибия», замерз от голода у себя в комнате. «Замерз от голода» — абсолютно точное выражение. Люди так ослабевают от голода, что не в состоянии подняться и принести дров. Его нашли уже совершенно закоченевшим. Между прочим, большая ошибка во время голода поддаваться желанию лежать. Верная гибель. Профессор Чернов умирает от психического голода. Это тоже совершенно точный диагноз. Человек физически не голодает, но так боится начать голодать, что умирает. Чернов имеет до сих пор немороженную картошку и жир в достаточном количестве. Ив.-Разумники подпитываются немного у спекулянта Хартикайнена. Те живут прекрасно и часто их приглашают. Слава Богу!
Несмотря на все наши усилия преодолевать и выкручиваться, у Коли опять начали блестеть глаза от голода. И он начал что-то очень сильно задумываться. Нужны какие-то героические меры. Я предложила ему прочесть нам курс лекций по истории. Уговорила его тем, что он таким образом приготовит курс лекций для будущего. Слушатели: М.Ф., Витя из Александровки и я. Витя фактически у нас живет и питается. Чудесный мальчик, жадно тянется ко всему новому и неизвестному. А для него все ново и неизвестно. Какой благоприятный материал ждет нас в будущем в лице таких вот Витей. И их миллионы. Только бы мы дожили до встречи с ними.
Давыдов пригласил нас сегодня к себе на ёлку. Морозы стоят невыносимые. Люди умирают от голода в постелях уже сотнями в день. В Царском Селе оставалось к приходу немцев, примерно, тысяч 25. Тысяч пять-шесть рассосалось в тыл и по ближайшим деревням, тысячи две — две с половиной выбито снарядами, а по последней переписи Управы, которая проводилась на днях, осталось восемь с чем-то тысяч. Всё остальное вымерло. Уже совершенно не поражает, когда слышишь, что тот или другой из наших знакомых умер. Все попрятались по своим норам и никто никого не навещает без самого нужнейшего дела. А дело всегда одно и то же — достать какой-нибудь еды.
Бесконечно назначаются и отменяются общие эвакуации. Паспорта опять превратились в угрозу. Вечные регистрации и перерегистрации. На них стоит бесчисленное количество штампов, и то их грозят отобрать, то поставить какой-то новый и неподходящий штамп. Население опять начало бояться паспортов, как было при недоброй памяти советской власти. Появляются разные вербовщики рабочей силы, то в Эстонию, то в Латвию. Народ рвется туда, но берут по каким-то никому неизвестным признакам… Мы тоже ходили пробовать. Ничего, конечно, не вышло. Нужны работники в сельское хозяйство. Вербовщики производят впечатление продавцов рабов в прежние времена. Годен ты для покупки или нет. Говорят, что кроме взяток, какие они берут с несчастных людей, чтобы их завербовать, они получают еще прибыль с головы. Бывает много трагического. Взяли молодую девушку, а мать не берут. Девушка хочет отказаться ехать, но комендант грозит ей какими-то немыслимыми карами, и девушка едет, а мать остается. Коменданты тоже имеют свой процент с головы. Управа, конечно, никакой помощи не оказывает, да и едва ли может что сделать, если бы и хотела. Прибегал Ваня-Дураня, один из моих фронтовых друзей. Принес нам по капельке всяческих благ, «потому что Рождество, и все люди должны радоваться», которые он оторвал от себя и принес нам, знал, как мы радуемся не так его крохам, а тому, что в этом мире всяческого кровавого ужаса есть еще такие, как он. Ведь принес же нам, ни на что ему не нужным, а не каким-нибудь молоденьким кралечкам. Дай же Бог и дальше оставаться тебе таким же глупым, как ты есть, и не дурнеть ни под каким видом.
Были вчера на ёлке у Давыдова. Сказочное изобилие. Хлебных лепешечек сколько угодно. Тех самых, которых не хватает для умирающего от голода населения. Как раз вчера я пережила момент, близкий к исступлению. Стоят люди в очереди на холоду и ждут возможности купить лепешечки. А купить их можно, только пройдя через комнату, в которой обитает управское начальство. И вот доктор Коровин, развязно, на всю столовую, кричит в кухню: «Прекратите уже этот балаган, нечего им здесь шляться!». И продажу лепешечек прекратили. И никто, ни один человек из этой умирающей от голода толпы не посмел заявить протеста. Не посмела и я. Могут лишить талончика на обед. Сказать по правде, вид этих лепешечек на столе у Давыдова испортил мне всё настроение. Были еще котлеты из конины в совершенно невероятном количестве. Водка, чай с сахаром и прочее в том же роде. Я почти ничего не могла есть. Вот противно стало — и всё. Коля, слава Богу, ел в свое удовольствие, и я радовалась. Водки выпила, не утерпела. Утешение было только в ёлочке. Такая она была мирная и прекрасная со своими свечечками, и так не хотелось ни о чем помнить, кроме нее.
В гостях был городской голова со своей женой. Он — доцент Молочного института. Жена его очень милая. Было еще какое-то начальство. Они знают всех немцев, стоящих в городе, имеют с ними связи и этой связью пользуются. А населению они, конечно, не помогают нисколько. Хорошо, что хоть сами не грабят этого населения. То есть, конечно, подворовывают, но умеренно. Мы живем совершенно отрезанными от всего этого мира. Знаем только то население, которое обворовывают, а не то, которое обворовывает. Шли домой по пустому городу. Нас провожал Давыдов, имеющий пропуск для хождения ночью. В первый раз за всю зиму мы увидели звезды и ночное небо. С наступлением темноты все должны сидеть по домам и окна должны быть завешены, все равно, есть в комнате свет или нет.
Сегодня мы никуда не выходили, но зато было много визитеров. Немцев в такие дни тянет к семье, к уюту. Вот наши фронтовики и приходили к нам, празднично выбритые, начищенные. Приходят, показывают фотографии своих семей, вздыхают и покорно идут обратно в окопы. Был и неприятный визит. Русский. Упоенный своим вчерашним пребыванием на офицерской ёлке, тактично рассказывал нам, голодным, что он ел и пил на этой ёлке. Как милостивы к нему были немецкие офицеры. Еле сдержалась, чтобы его не выгнать. Все-таки, кое-какие кислые слова ему достались. Какая шпана! Говоря о немцах, он говорит «мы», а ведь этот прохвост при первом же признаке немецкой слабости продаст их даже не за пачку папирос, а за солдатский окурок. Нет, как бы мы ни ненавидели большевиков и как бы мы ни ждали немцев, мы никогда не скажем про себя и про них «мы». Сегодня — роскошное рождественское пиршество: на первое суп из СД-шных корочек с капелькой маргарина, что принес Ваня-Дураня. На второе — лепешки из картофельной шелухи, в которых было не меньше трети муки. Потом чай и по три солдатских коричневых лепешечки. Постановлено единогласно, что мои печенья из желудей были вкуснее. Эти тоже, по-видимому, из желудей и на сахарине. Это рождественские подарки для солдат, которые им прислал богатый Третий Райх. Чудно!