Л. Т. Осипова

ДНЕВНИК КОЛЛАБОРАНТКИ

ИЮНЬ–АВГУСТ 1941

Сегодня сообщили по радио о нападении немцев на нас. Война, по-видимому, началась и война настоящая. Неужели приближается наше освобождение? Каковы бы ни были немцы — хуже не будет. Да и что нам до немцев. Жить-то будем без них. У всех такое самочувствие, что вот, наконец, пришло то, чего мы все так долго ждали и на что не смели даже надеяться, но в глубине сознания все же крепко надеялись. Да и, не будь этой надежды, жить было бы невозможно и нечем. А что победят немцы — сомнений нет. Прости меня, Господи! Я не враг своему народу, своей родине. Не выродок. Но нужно смотреть прямо правде в глаза: мы все, вся Россия, страстно желаем победы врагу, какой бы он там ни был. Этот проклятый строй украл у нас всё, в том числе и чувство патриотизма.

Самое поразительное сейчас в жизни населения — это ненормальное молчание о войне. Если же кому и приходится о ней заговаривать, то все стараются отделаться неопределенными междометиями.

Слухи самые невероятные. Началась волна арестов, которые всегда сопровождают крупные и мелкие события нашего существования. Масса людей уже исчезла. Арестованы все «немцы» и [все] прочие «иностранцы». Дикая шпиономания. Население с упоением ловит милиционеров, потому что кто-то пустил удачный слух, что немецкие парашютисты переодеты в форму милиционеров. Оно, население, конечно, не всегда уверено в том, что милиционер, которого оно поймало — немецкий парашютист, но не без удовольствия наминает ему бока. Все-таки какое-то публичное выражение гражданских чувств. По слухам, наша армия позорно отступает.

Сегодня на площади около дворца парторг дворцовой ячейки Климашевский проводил митинг. Это была не речь, а истерический крик на тему: «Все как один на рытье противотанковых окопов!» «Не сдадим врагу ни одного нашего дома, ни одного завода, ни одного учреждения — всё сожжем сами», — отсюда слушатели сделали вывод, что врага ждут и к нам, и довольно скоро. При призыве: «все как один на работы по обороне» — слушатели, как по команде, стали придвигаться к воротам поближе, боясь как бы они не захлопнулись и всех не погнали бы на окопы прямо с площади. Потому ли, что на митинге были главным образом, старики и дети, или потому, что начальство не догадалось вызвать «бурный и неудержимый энтузиазм», ворота не захлопнулись. Еще не успел оратор докричать последних лозунгов, как все собрались занимать очереди у продуктовых магазинов. В течение получаса весь недельный рацион магазинов был расхватан.

Многие убегают в Ленинград, боясь, что бои за него будут разыгрываться в его окрестностях. Да и рассчитывают, что там безопаснее будет пересидеть самый боевой период. А также боятся, что немцы придут туда раньше, чем к нам. «Убегают» — потому, что ездить туда уже нельзя без специальных пропусков. На железных дорогах несусветная неразбериха. Из Ленинграда многие учреждения эвакуируются, но население из него не выпускают. Нас уже бомбят. Правда, всё пока военные объекты. Ленинград же, говорят, бомбят ежедневно. На днях с нами был такой, весьма характерный для нашей жизни, анекдот: началась воздушная тревога. Мы зашли в подворотню. Дом старинной постройки, так что это была даже и не подворотня, а глубокий каменный коридор. Стоим. Подходит к нам дворник и приказывает перейти в маленький деревянный сарайчик во дворе. На наше замечание, что здесь от бомб безопаснее, он ответил: «Не бомбы надо бояться, а начальства». И категорически потребовал, чтобы мы перешли в сарайчик. Против такого резона не попрешь, мы перешли в сарайчик. И так-то вся наша жизнь проходит под страхом начальства, которое, конечно же, страшнее всякой бомбежки и бьет без промаха.

Новая беда на нашу голову. Все домашние хозяйки и неработающие взрослые должны ежедневно слушать «доклады» наших женоргов о текущем моменте. «Доклады» эти сводятся к довольно безграмотному чтению газет. Никаких комментариев и никаких вопросов не полагается. То, что каждая из нас может сама прочесть за четверть часа, мы должны слушать целый час. Господи, когда же все это кончится!

Очень красивы противовоздушные заграждения, которые каждый вечер поднимают над городом. Как огромные серебряные рыбы плавают в вечернем воздухе. Бомбят, а нам не страшно. Бомбы-то освободительные. И так думают и чувствуют все. Никто не боится бомб.

Сегодня мои именины, и к нам приехали из Ленинграда Ната и Толя. Я была этим чрезвычайно тронута. Хотя мы и росли вместе, но все же приехать в такое время! Они рассказывали, как Ната и младший брат Вася ездили на рытье окопов в Малую Вишеру. Нату мобилизовали, а Вася поехал с целью как-нибудь оттуда ее вызволить. И им это удалось. У Наты после тифа тромбоз ноги. Но доктор сказал, что если ее освободить от окопных работ, то он должен и всех остальных освободить, кого он обязан посылать на эти проклятые работы. Все эти медицинские комиссии одно издевательство. По дороге на работы на какой-то станции они попали в сильную бомбежку, от которой прятались в подвалах ГПУ. Чины этого милого учреждения были с ними весьма любезны и милы. Вася говорит — это потому, что в практике сего учреждения за все время его существования в первый раз граждане пришли в него добровольно. Проводили их на вокзал. Коля печально оказал: «Может быть больше не увидимся. Или вас немцы займут раньше, а нас куда-нибудь угонят, или наоборот». Стало очень печально. Почему-то ни у кого не является мысли, что ведь это же война, и с ними и нами могут случиться всякие ужасы. Есть только боязнь не попасть к немцам.

Муж Нины Федоровны, брат и многие другие идут добровольцами на фронт. Это отнюдь не энтузиазм, а расчет. Семьям добровольцев обеспечивается довольно большое пособие, а мобилизуют все равно не через неделю, так через две. Вот люди и спешат в «добровольцы». Власть делает из этого пропагандную шумиху. И волки сыты, и овцы, если не сыты, то все же имеют какой-то профит.

Опять бомбили аэродром. Две бомбы попали в Александровский парк. Пока бомбят очень аккуратно: только военные объекты. О Ленинграде слухи всё нелепее и чудовищнее. Говорят шепотком, что никого из него не выпускают. Что он обречен быть «крепостью и оплотом народного духа против фашистских агрессоров». Что биться за него будут «до последнего вздоха», а в то же время, что в нем крошечный гарнизон и что население должно само, своими силами отстаивать этот «оплот». Если все [же все] эти слухи и вздор, то они очень показательны для настроения населения. Пережила момент страшнее бомбежки. Пишу я свои заметочки и вдруг слышу за собой какое-то сопение. Оглядываюсь, а это за спиной стоит Катя Мамонтова и старается прочесть, что я написала. Хорошо, что она была слишком ленивая и не научилась читать по-писаному как следует. Учить же грамоте я ее начала, чтобы как-нибудь от нее избавиться. Повадилась она ходить ко мне каждый день и торчала часами. Конечно, она имела задание. Но мне-то от этого не легче. И вот я и предложила ей заниматься с нею русским языком, так как она почти не умела читать. Отказаться от «товарищеской помощи» она не посмела — а вдруг и я сексот? А мне таким образом насчитывается общественный капитал, и я оправдывала свою защитную репутацию «общественницы». Как только она припирается — я сейчас же за уроки. Почти совсем отвадила. И вот она спрашивает: «Что это вы пишете?» — Да свои приходы и расходы, Катя. — Ну, какие уж теперь приходы и расходы? Скоро все магазины будут даром раздавать. — Чепуха, и как вы, комсомолка, а верите всем этим бабьим сплетням. — И ничего не бабьи сплетни. Нам сам секретарь говорил. Только это военный секрет и вы никому не говорите. — А раз секрет, зачем же вы мне-то сказали? — Ну, вы своя! — Все равно. А приходы и расходы я всегда записываю. Вы это хорошо знаете. Я так привыкла.