Расскажите, пожалуйста, о том, как вы встретились в Америке после продолжительного интервала и некоторого даже охлаждения в дружбе, о котором вы упомянули выше?

Без средостений. Вошел в комнату в его квартире, как входил тысячу раз на Литейном, и квартира была, как уже было замечено много раз, довольно сходной с той квартирой. Конечно, это был другой человек. Совсем ушла сентиментальность — по крайней мере, на первый взгляд. Прежде мы были сентиментальны. Зато что-то другое появилось. Было очень, очень хорошо. Одна только вещь создавала некоторые затруднения... Дело в том, что его ведь все время кто-то о чем-то просит. Во-первых, это занимает много времени. Приходится выключать телефон для того, чтобы просто поговорить. А во-вторых, это меня ограничивало. Мне надо было, например, что-то у него спросить. Из этих вопросов или вообще из разговоров он с поразительным умением выуживал просьбы, которые я не ставил перед ним. Но он их находил. Это трогательно, но и немного затруднительно, согласитесь. Что-то от кавказского общения, когда ты говоришь: "Какая у вас красивая вилка," — и тебе тут же дарят эту вилку.

Он просто хотел сделать вам приятное.

Он мне сделал приятное: он мне все показал. Я не хочу об этом рассказывать, чтобы этого не лишиться.

Я знаю, что у вас есть стихи, посвященные Бродскому. Можно ли их включить в этот сборник интервью с поэтами?

Я могу предложить стихотворение, написанное в одно из моих посещений Бродского в ссылке.

И. Б.

Отставая от суток на треть,

уступив эту треть сновиденью,

привыкаю к сознанью, что впредь

я сюда проберусь еще тенью,

не умеющий делать вреда,

так как призрак, не знающий боли,

безопасен и сам — и тогда

ты моей позавидуешь доле.

Отставая пока что на треть —

и чем дальше, тем больше — от жизни,

должно будет теперь умереть

где-то здесь, но уже не в отчизне;

показалось, наверное, нам,

что тоску мы вдыхаем охотно,

словно воздух оттуда, а там

ничего, только спишь беззаботно.

На закат, на закат, по стерне

спотыкается шаг постояльца,

чтоб, оплавившись в жидком огне,

жизнь повисла на кончике пальца;

сокращая на треть через лес

расстоянье без помощи зонда,

так как здесь много больше небес,

чем везде, — и чуть-чуть горизонта.

В окоеме терновый венец -

это изгородь с мертвой хребтиной;

распустившийся лист, как птенец,

над замерзшей порхает осиной;

и твой голос относит как дым

от скворешника правды житейской,

сбитый воем глухонемым

и трехсложником речи библейской.

Норенская. 1965 

Яков Гордин

Яков Аркадьевич Гордин родился 23 декабря 1935 года в Ленинграде. Поэт, драматург, романист и историк. Автор более ста очерков и статей. Стихи начал писать в 1956 году, перед поступлением в Ленинградский университет. В университете был членом Лито, которым руководил Е.И.Наумов. Заметив, что Гордин вышел на "сомнительную" дорогу, Наумов предупредил его: "Упаси тебя Бог тягаться с государством". С 1957 года регулярно выступал с чтением стихов перед студентами в университетских аудиториях и в общежитиях, несколько раз вместе с Бродским. Первый и пока единственный поэтический сборник Гордина "Пространство" вышел в 1972 году. Этическая зрелость его стихов отражает опыт армейской службы и пятилетней геологической работы на Крайнем Севере. "Классичные, ... бесхитростно граненые"[91] стихи Гордина полны благородства и сдержанности. В отличие от Бродского, он никогда не ставил перед собой формальных задач, и, возможно, поэтому в середине 70-х стихи его надолго оставляют. Гордин полностью переключается на прозу, которую начал писать еще в 1964 году[92]. Список его историко-литературной прозы, приведенный далеко не в полном виде, весьма внушителен: "Хроника одной судьбы" (1980) — о жизни первого русского историка В.Н.Татищева; "Три повести; Гибель Пушкина. После восстания. Мир погибнет, если я остановлюсь" (1983); "Три войны Бенито Хуареса" — роман об участии русского интеллигента в мексиканской революции прошлого века (1983); "События и люди 14 декабря" (1985); "Право на поединок" (1989) — художественно-документальное повествование о последнем годе жизни Пушкина; "Мятеж реформаторов" (1989); "Русская дуэль" (1993), "Дуэли и дуэлянты" (1996). Внутренняя тема его прозы — желание понять механизм взаимодействия природы, истории и культуры, как бы совместив пастернаковское видение мира, в котором через природу проявляются исторические и культурные пласты, с манделыштамовским, в котором история и культура почти полностью вытесняют природу. Гордин продолжил свою "тяжбу с государством", опубликовав книгу "Меж рабством и свободой" (1994) — о попытке ввести конституцию в России после смерти Петра I. Петр в его историософской работе остается одной из центральных фигур, образующих российское единство, в компании Достоевского, провидевшего появление Ленина, самого Ленина и Николая II. Муза снова благосклонна к поэту, в последние годы он вернулся к стихам. 

ТРАГЕДИЙНОСТЬ МИРОВОСПРИЯТИЯ

Интервью с Яковом Гординым

31 мая 1989 года, Париж

Вы один из самых старых друзей Иосифа. Когда и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?

Мы познакомились в 1957 году, летом или осенью, а где? Тут у меня туманится память. Мне казалось, что в газете "Смена", потому что там была литконсультация, куда захаживали молодые поэты, поэты разной степени молодости. Но я не убежден в этом.

Когда вы начали понимать, что такое Бродский?

Ну, я думаю, что в 1958-59 году это уже выяснилось для меня с достаточной определенностью после его первых, теперь кажущихся несколько наивными, но все равно очень сильно действующих стихов, с огромной интонационной потенцией: "Пилигримы" [C:66-67/I:21], "Еврейское кладбище" [С:54-55/I:24]. Да и вообще он очень быстро как-то раскрыл на себя глаза. У меня в этом отношении "благополучная судьба", поскольку я действительно довольно быстро для себя определил его как человека, тогда уже, с чертами гениальности.

Определите сейчас, что такое феномен Бродского для русской поэзии на сегодняшний день, или даже шире — для русской культуры.

Ничего себе вопрос, для нескольких диссертаций.

Ну, хотя бы в одном каком-либо аспекте.

В одном аспекте или в нескольких, этот вопрос требует тщательной письменной проработки. Будем говорить о поэзии. Из русской поэзии за несколько десятилетий нашей советской действительности ушла необходимая для культуры, а для русской литературы генетически, казалось бы, неотъемлемая вещь, без которой человек не может в полной мере осознать себя человеком — трагедийность мировосприятия. Советская литература культивировала внетрагедийность жизни, принципиальную. Квазиблагополучие политической системы накладывало с ь на все, начиная от эмпирики и кончая метафизикой, что, естественно, мертвило и то, и другое, и третье, и пятое и не давало возможности прорыва из псевдокультуры, иногда даже высокого качества, в культуру мирового уровня. И очень немногим это удавалось. Иосиф не единственный здесь, но он один из наиболее сильных и таких стремительных случаев вот этого прорыва. Очевидно, он подсознательно ощущал эту необходимость, поскольку с самого начала остро трагедийная нота звучит в его стихах. Причем, это даже не детерминировалось его жизненными обстоятельствами, его характером. Ну, каждый человек может быть веселее, может быть печальнее, и он, естественно, бывал всяким, но, я думаю, жизненные обстоятельства, склад характера, личности не были здесь определяющими, хотя играли, разумеется, роль. Это была остро ощущаемая культурная задача, как мне кажется.