— Нет! Я свое слово сказал! — прикрикнул Иван, и широкая ладонь громко прихлопнула подлокотник.

— Царь Иван Васильевич, позволь хоть за немчиной присмотреть, пускай свое снадобье сначала мне передает.

Лекарь безучастно стоял в стороне, наблюдая за спором царя со слугою. Он представить себе не мог, чтобы на императорском дворе кто-то посмел бы возразить августейшему. Что поделаешь, на Руси всегда были варварские порядки. Это не просвещенная Европа, и надо смириться с дикостью.

Шуберт скучал в Москве. Придворная жизнь была серой и вертелась вокруг молодого царя. Не было здесь светских приемов с остроумными дамами и галантными кавалерами, не звучала гитара, а на дуэлях дворяне не отправляли друг друга к праотцам с любезными шутками. Разве можно отнести к развлечениям кулачный бой и пляски девиц, разгоряченных пивом?

В Европе все было изящно, даже женщины отдавались куда более изощреннее и со вкусом. И единственное, что компенсировало все неудобства, так это неслыханно большое жалованье. А из-за него лекарь Шуберт мог вытерпеть еще и не такое.

— Хорошо, — согласился Иван, — быть по-твоему. Вот что, лекарь, — воззрился самодержец на Шуберта, — свое зелие будешь отдавать кравчему, пускай поначалу он пробу снимет, а потом он уже Григорию Юрьевичу отдаст, а уж затем его царица отведает. И еще вот что я хочу тебе сказать, немец, — Иван Васильевич сделался серьезнее обычного, — умрет царица… голову потеряешь.

Шуберт согнул шею, и трудно было понять, что значит этот поклон — готовность предоставить свою голову или обычная немецкая вежливость.

Григорий Захарьин лично отвечал за здоровье племянницы. В первый день боярин не пускал никого, велел царицу поить святой водой, настояннной на мощах, знахаркам повелел прыскать в углы заговоренную воду и ставить траву против бесов, шептать над царицей молитвы и совершать наговоры.

И действительно, царице полегчало, едва она испила святой воды. Краснота с лица ушла, и она попросила бульона. Захарьин, глядя на Анастасию, лепетал:

Все святая водица! Это она чудеса делает. В позапрошлом году девка слепая прозрела, когда ее святой водицей окропили. А в этом году старцу, он совсем не ходил, помирать собирался, дали испить животворящей воды. Так потом этот старец лет на тридцать помолодел! А наша Анастасия Романовна еще через кострища сигать будет! Почему водица так чудодейственна? А потому, что на мощах старцев настояна, которые весь свой век вере служили. Вот их святость на людей и переходит.

Девки, которые гуртом вились вокруг конюшего и прислуживали царице, охотно соглашались:

— Истинно так, Григорий Юрьевич, — и, уже обращаясь к царице — А ты, голубушка-матушка, еще испей, вот тогда тебе совсем хорошо станет.

Царица пила, и жар спадал.

Григорий Юрьевич, раздвигая животом сгрудившихся девок, наклонялся над племянницей, трогал ладонью ее лоб.

— Денька два пройдет — и царица совсем поднимется.

Однако к вечеру царице сделалось худо. Не помогали уже настои трав, напрасны были заговоры, но Григорий Юрьевич по-прежнему не доверял лекарствам. Боярин просто не допускал до себя немца. Всякий раз велел говорить, что его нет, ссылался на занятость, а однажды, столкнувшись с Шубертом в коридорах дворца, просто обозвал его проходимцем.

Шуберт бегал со склянкой зелья за конюшим, умолял передать его царице, но боярин был непреклонен.

— Анастасию Романовну отравить хочешь?! — орал он. — Государь еще не ведает про твое лукавство.

Шуберт удивленно таращил глаза, лопотал что-то на своем языке, а потом, догадавшись, что его не могут понять, живо коверкал русский:

— Как отравлять?! Государь велел царицу лечить! Вот я за ней ходил!

Он уже понимал, что с конюшим будет непросто — боярин держал в своих руках такую власть, какой, быть может, не обладал сам царь. А если не помочь ей сейчас, то уже к вечеру будет поздно. Вот тогда заплечных дел мастера натешатся! И от этой невеселой мысли Шуберта едва не стошнило.

Григорий Захарьин остановился, видно, просто так от этого чужеземца не отделаешься. Еще чего доброго и царю нашепчет. Ивана конюший не боялся, однако вести неприятный разговор было в тягость.

— Чтоб тебя!.. Ладно, давай скорее свое зелье, — протянул боярин ладонь, смирившись.

Немец, опасаясь, что Захарьин раздумает, быстро извлек из штанины склянку и сунул ее в растопыренную ладонь.

— Мне на царицу взглянуть нужно, — настаивал лекарь.

Конюший видел, что ему уже не устоять против этого напора, и махнул рукой:

— Пойдем.

Царица лежала под многими покрывалами. Однако облегчения не наступало. Анастасию знобило, и она просила все больше тепла. Ближние боярыни и сенные девки неустанно хлопотали вокруг нее, пеленали в теплые простыни и одеяла.

Лекарь Шуберт взял руку, потрогал лоб, заглянул в рот, приложил ухо к груди, а потом, повернув злое лицо к Захарьину, выговорил:

— Царица умрет, если твоя дурная башка не даст ей лекарство! Царь сказал, что если она умрет, то мне рубить голова! Мой покажет, что виноват боярин, — в сильном волнении Шуберт коверкал русские слова. — Дал бы он лекарство, царица была бы живой!

— Ты, немчина, свой пыл умерь! И нечего здесь вороном поганым над царицыным ложем кружить! Чего смерть кликаешь?! Дам ей твое лекарство, но если завтра от него лучше не станет… царю на тебя пожалюсь! А теперь прочь иди, не видишь что ли, что царице совсем худо сделалось.

Немец уходить не думал. Его не могли запугать угрозы конюшего. Было видно, что скорее всего немец позволит затоптать себя здесь же, у ложа, чем сделает хотя бы шаг.

— Я не пойду, пока царица не поправится!

— Пес с ним! — в бессилии махнул рукой конюший, — Может, оно и к лучшему.

Шуберт поскидал с царицы одеяла, перевернул ее на живот и, вызывая рвоту, проталкивал ей в рот два пальца; заглядывал в глаза, потом велел позвать кравчего, который испил лекарство и только после этого Захарьин разрешил дать его Анастасии Романовне. Молодой отрок испил его, перекрестившись на образа.

Царице полегчало через час. Она открыла глаза и попросила пить, потом пожелала видеть сына Ивана и младенца Федора. Привели малышей, поставили перед постелью матери. Анастасия Романовна поцеловала обоих сыновей, а потом сказала горестно:

— Чую, что последний раз сыночков милую.

Конюший расчувствовался, присушил слезу платком, а потом заверил:

— Все будет хорошо, матушка, ты только держись покрепче.

— Держусь я, дядюшка. Сколько сил моих есть держусь, все на это уходит.

Шуберт ушел, когда Анастасия Романовна малость окрепла. Перед тем, как отправиться в свои покои, он долго твердил Захарьину, чтобы вызвали сразу же, как царице занедужится вновь. Григорий Захарьин согласно кивал и убеждал Шуберта:

— Сделано будет, немец! Обещаю.

Похоже, он и впрямь поверил в искусство лекаря.

А когда немчина удалился, Григорий Юрьевич немедленно распорядился:

— Склянки с зельем, что немец Шуберт принес, выбросить в помойную яму! Не доверяю я этому латинянину. Если кто и желает отравить царицу, так это он! Врачеватель хуже колдуна. Никогда не знаешь, чего он подмешал в склянке. Лучше всякого снадобья — это святая вода, она и мертвеца с постели поднимет!

Точно так думали и боярышни. Смахнули сенные девки со стола склянки Шуберта и бросили их в корзину.

Боярин Захарьин продолжал:

— Вечером царице дашь камень безуй, он от всякой отравы помогает. Ох, угораздило же! Молитесь, девоньки, молитесь! Может, и пройдет беда стороной.

Весь следующий день Григорий Захарьин отпаивал царицу святой водой. Немец Шуберт оставался в полном неведении, полагая, что Анастасию лечат зельем, но когда на его глазах один из дворовых людей зашвырнул ворох склянок в мусорную кучу, он пришел в ужас.

— Я буду жаловаться царю! Я все скажу про вас государю! Ваша милость хочет заморить супругу цезаря!

Врачеватель в ярости наблюдал за тем, как бьются склянки под тяжелыми шагами караульщиков. Зелье растекалось мутными грязными лужицами, медленно просачивалось через серую землицу, оставляя на поверхности белый пенистый налет.