— Старается царь, царство наследником укрепить хочет, — отвечали другие. — Вот увидите, и года не пройдет, как Настасья понесет. Гришка Захарьин тогда вообще нос выше крыш задерет. Еще и Думу надумает под себя примять.

— Не по силам ему с Шуйскими тягаться!

— А только и Шуйские ничего поделать не смогут, если царь сторону Захарьиных примет.

Боярам было странно наблюдать такую неожиданную перемену в царе, который еще вчера казался необузданным отроком. Выходит, на всякого коня есть своя узда! Сейчас если появлялся царь на людях, то был тих и ласков даже с истопчими. За десять дней, прошедших после свадьбы, он только дважды появлялся в боярской Думе, и то, посидев недолго, снова удалялся к себе в покои. Иван как будто потерял интерес к государственным делам в тихо налаживал свое семейное счастье. Поговаривали, что Анастасия любила песни, и Иван, стараясь угодить жене, созывал в свои покои лучших гусельников, которые рассказывали о подвигах богатырей. И ближе к вечеру караул, стоявший в дверях, частенько слышал красивый и высокий голос подпевающего царя. О его пристрастии петь знала вся Москва, И Иван не упускал случая, чтобы вместе с певчими не позабавить паству, пришедшую к службе.

Иван теперь отпускал от себя бояр, которые, как и полагалось, поутру приходили к нему на Верх с докладом, а еще для того, чтобы просто предстать перед царскими очами. А однажды вышел в Думу в белых портках и домашнем халате и, зло махнув рукой, пожаловался:

— Ну чего разгуделись, словно пчелы в улье! С царицы меня согнали. Идите к себе, нужда до вас настанет, так скороходов пришлю.

Бояре разошлись, все больше удивляясь перемене, произошедшей в государе. Справедливо рассуждали:

— Видать, добрая жена Ивану попалась, ежели так скоро нрав его могла усмирить.

Через неделю после замужества царица Анастасия выехала на богомолье.

В первый выезд царицу провожали три сотни стольников, кравчих и прочих дворян, которые ехали впереди царицыных саней, запряженных дюжиной лошадок; позади, оседлав коня по-мужски, царицу сопровождали мастерицы и сенные боярышни; и на колымагах ехали низовые царицы — кормилицы, верховые боярыни.

Поезд продвигался тихо, не было того грохота и звона, каким любил окружать свой выезд Иван Васильевич. Слышалось только похрапывание лошадей и их мерный топот о земную твердь.

Окна в карете царицы были завешены, и только оставалась едва заметная незашторенная полоска, через которую на город и людей посматривала Анастасия Романовна. Теперь она не принадлежала себе, а лицо ее, кроме мужа и верхних боярынь, да еще вот девок дворцовых, видеть не должен никто. И мужики, встречавшиеся на дороге, как можно ниже опускали голову, стараясь глубоким поклоном отвести от себя беду, понимая, что даже нечаянное лицезрение царицы может стоить каждому из них жизни.

Царица повелела останавливаться перед каждой церковью, чтобы раздать милостыню и в молитвах отблагодарить Христа за содеянное чудо — теперь она царица!

С саней Анастасию бережно под руки подхватили ближние боярыни, и стольники, как бы невзначай, отвернулись в сторонку, чтобы не видеть лица царицы.

Шел легкий снежок, весело искрился, падал на мохнатые шубы боярынь, ровным прозрачным слоем ложился на черно-бурую шапку царицы.

— Матушка Анастасия Романовна, позволь у тебя с бобрового ожерелья снежок стряхнуть, — сказала Марфа Никитишна, отряхивая поземку с ее одежды.

Сенные боярышни платками стали загораживать от горожан лицо царицы. Но в этом не было особой надобности: прихожане, стоявшие у церкви, уже и так были напуганы приходом царицы и лежали на дороге ниц.

Замерло все вокруг, и снег слой за слоем покрывал дорогу, купола церквей и прихожан, свалившихся у обочины.

— Милостыней всех пожаловать, — коротко распорядилась царица и пошла в храм.

Нищие не выпрашивали копеечку, как бывало раньше, понимая, что дойдет черед и до них, и боярышни с котомкой в руках обходили всех, жаловали гривенниками.

Анастасия Романовна молилась недолго, после чего припала устами к мощам святых и поспешила дальше.

…Во дворец она вернулась только к вечеру, а народ, удивленный столь щедрым подношением, стал называть царицу Анастасия Милостивая.

Наступила мартовская оттепель, которая подтопила сугробы, а на дорогах образовалась топь. С трудом верилось, что еще неделю назад, сразу после дня святого Тимофея, бесновалась пурга, которая занесла все дороги и набросала снега под самую крышу. Два дня караульщики выгребали снег с царского двора, а потом на потеху отрокам соорудили ледяной детинец. И крепость мощными формами и башнями напоминала Кремль. Однако после оттепели детинец почернел, состарился, башни его обветшали и оплавились, а в некоторых местах стены провалились. Как будто детинец пострадал от вражьего нашествия.

Дороги во многих местах стали непроездными, и бояре, позабыв спесь, перебирались из карет и саней на седла рысаков. Не время выезжать на богомолье, однако многим княгиням не терпелось, и они разъезжали в сопровождении большого числа слуг, которые, кряхтя и матерясь, вытаскивали тяжелые кареты из непролазных луж.

Ивану не спалось: по подоконнику тихо постукивала капель, и этот размеренный стук раздражал его, и чудилось царю, будто кто-то неведомый хитрым татем шастал в великокняжеских покоях.

Царь поднялся. Анастасия еще спала. За окном утренняя темень. Иван Васильевич посмотрел на небо, где веселым красавцем сиял месяц, и увидел, как- с небосвода сорвалась звезда, растаяв где-то у самых крыш.

Царь перекрестился. «Вот еще кто-то Богу душу отдал», — подумалось государю.

Никого во дворе, только из оконца было видно, как мерили неторопливыми шагами двор караульщики, крепко сжимая в руках факелы, и их резкие молодые голоса будоражили дворовых.

— Эй, боярин, — вдруг позвал Иван. — Кто там у дверей? Поди сюда! — За дверьми послышался предупредительный кашель, но в опочивальню никто не входил. — Кто там дежурит? Поди сюда!

Анастасия пробудилась и, стараясь поймать взгляд государя, заметила:

— Ваня, как же ты боярина в опочивальню позовешь, когда царица на постели лежит?

Царь хохотал долго. Его смех, дребезжащий, как упругое железо, хорошо знали во дворце, впервые его услыхала и царица.

— Что с тобой, Иван Васильевич?

— Ты?! Царицей себя называешь? Да знаешь ли ты, сколько на этой постели до тебя… цариц побывало? — И, уже оборвав смех, грубо заметил: — Запомни же! Как была ты Настька с Ястребиной слободы, так для меня ты ею и останешься! Все в моей власти! Хочу — в монастырь тебя отправлю, а хочу — так в темнице посидишь!

Иван выдержал взгляд испуганных глаз и, оборотясь к боярину, который неловко жался у самого порога, произнес:

— Что же ты, Семен, сразу не вошел, когда государь тебя кликать стал?

— Ведь это царская опочивальня, Иван Васильевич, а не сени дворовые, — еще более смутился боярин Оболенский, не в силах оторвать глаз от пола.

Оболенский Семен Федорович в боярах давненько, и подле опочивальни царской приходилось не однажды выстаивать. Еще при покойном царе Василии Ивановиче приходилось служить, тоже любил чудить, но чтобы к брачному ложу бояр кликать… Такого князь не помнил.

— Вот что тебе скажу, Семен Федорович: скука меня одолела, потешиться хочу, — подошел он к боярину. — Вели медведей приготовить и не забудь самца-пятилетку, того, что с рваным ухом, уж больно в драке он озорной.

— Слушаюсь, государь, — не глядя на Ивана, вышел боярин.

— Эй, Анастасия, чего умолкла? То лепечешь целыми днями, а то вдруг совсем не слыхать.

Иван подошел к постели, отдернул одеяло и увидел, что царица плачет.

— Ваня, опомнись! Не бери греха на душу, как же это ты медведей…

— Что?! Царя поучать надумала?! Или плети моей попробовать хочешь?!

— Иван Васильевич, государь, ты же меня сам выбрал, сам и царицей сделал. Чем же я тебе не приглянулась? Вспомни же, как мы с тобой дружно поживали…