— Понял, государь, — едва вымолвил в волнении Малюта Скуратов.

— Все бояре у тебя вот здесь будут, — сжал кулак Иван Васильевич, — дохнул в ладонь, и нет их, — разжал пальцы Иван Васильевич. — Будешь служить мне собакой, почестями не обделю, а предашь… псом поганым помрешь!

— Государь-батюшка, да я ради тебя!.. Да я жизни не пожалею, — хватал Малюта в признательности полы государевого кафтана.

— Ну ладно, вижу, что любишь ты своего царя, а теперь ступай. И помни!

Малюта Скуратов дело поставил ладненько — количество шептунов во дворе увеличилось втрое, а в приказах бояре глазели по сторонам, прежде чем отваживались чихнуть. Подьячие приобрели такую силу, какую не имели бояре и, задрав носы, низшие чины ходили так, как будто каждый из них имел в кормление по большому городу.

Малюта Скуратов теперь знал о боярах все, как будто денно и нощно находился рядом, и не мог слушать без смеха о том, как сами Шуйские прятались по углам, когда хотели пошептаться.

Втайне от двора Григорий повелел заморским мастерам понаделать в темных комнатах слуховые окна, у которых рассадил своих людей, и те, меняясь у слухачей, словно в карауле, доносили Малюте последние новости. А они были разные: дочка Петра Шуйского слюбилась с молодым приказчиком и второй день появлялась на зорьке; два боярских сына разодрались из-за девки, и один другому вышиб глаз, а матерая вдовица Воротынская запила с молодым стольничьим, который годился ей едва ли не во внуки.

Малюта без утайки пересказывал Ивану Васильевичу все новости, и тот всегда слушал его с таким вниманием, как будто речь шла о нем самом. Государь громко смеялся, когда Малюта поведал ему о том, как престарелый боярин Иван Дмитриевич Бельский обнаружил в покоях молодой жены крепкого ухаря, князь после того с полчаса не мог вымолвить и слова, и самого его долго отпаивали отворотным зельем дворовые девки.

— Не ошибся я в тебе, Малюта, — ласкал Иван Васильевич холопа, — не ошибся, вот такой человек мне нужен: и крамолу может вывести, и государя своего распотешить. Так я развеселился, что слеза прошибла.

— А тут еще о царице разное худое глаголют, — подступал осторожно Григорий.

— Говори, Малюта, не тяни. Мне теперь все едино! Чего там такое болтают, что я не знаю?

Поводил Малюта в смущении глазами, а потом решился:

— Дескать, девок красивых в свой терем неспроста царица приваживает. Будто с ними в постелю ложится. По трое бывает! Вот они ее и ласкают.

Это известие для Ивана было новым. Крякнул государь с досады и произнес ласково:

— Продолжай, Григорий Лукьянович, продолжай, родимый, никто тебя не обидит, всю правду говори.

— Царица лично этих девиц благовониями натирает, а потом тело их целует. Неужто ничего не замечал, государь?

Как же не заметить такое! Бывало, прижмешь к себе черкесскую княжну, а она бабье имя выкрикивает. Неделю назад Иван Васильевич подписал указ о сожжении в срубе двух баб, которые были уличены в содомском грехе. Сожгли как ведьм, с позором, а народ пришел к месту казни праздный и разодетый, воспринимая происходящее как веселое представление. И даже истошный визг «ведьм», который повис над площадью, когда огонь, предвкушая обильную трапезу, стал с треском вгрызаться в осиновые бревна, не испортил благодушия и всеобщего весели.

Народ расходился с площади неохотно, как будто ожидал продолжения спектакля — вот сейчас выскочат к обуглившемуся срубу скоморохи с бубенцами и распотешат люд задиристыми шутками. А когда ждать уже было нечего, заплевали чадящие головешки соплями и разошлись.

Содомский грех так же страшен, как ведьмино лиходейство, и Иван Васильевич почувствовал, как страх пощекотал его нутро и замер где-то у пупка.

Царицу, как ведьму, не сожжешь. И плетей не дашь, чуть что не так, она башкой в петлю лезет.

— Ты про это никому не говори, — строго наказал царь Иван Васильевич. — А за царицей присматривай… Смотри-ка что делается-то, исчадие ехидное! А теперь ступай, Гришенька, и спуску боярам не давай.

Ласков был со слугой Иван Васильевич.

Малюта Скуратов не все рассказал государю. Вчера вечером одна из боярышень раскидала опилки по дворцовому саду, в тех самых местах, где любила гулять Мария Темрюковна. Уже в Пыточной, под плетьми, она призналась, что хотела навести порчу на царицу и что уже целый месяц забрасывает ее следы белым песком, когда ты выходит к Благовещенскому собору.

Царице и вправду занедужилось в последний месяц, и теперь Малюта не сомневался в той, что волхвование не прошло бесследно.

Никитка-палач с пристрастием допрашивал боярышню, и после каждого удара на теле девицы оставались следы от двенадцатиперстной плети.

Боярышня рассказала о том, что кроме нее порчу на царицу наводили еще три девицы и одна ближняя мамка, бабы подкладывали свои волосья ей под постелю, шептали заклинания на свечах и кололи иглами восковые фигурки.

А тут еще истопник объявился, что дежурил под дверьми у царицы, верные люди приметили, что держал он в руках лягушачий скелет, а это неспроста!

Малюта Скуратов пошел в Пыточную, где заплечных дел мастера, утомленные долгим днем, тихо попивала прохладный квасок. В Пыточной было зябко, несмотря на пылающий костер и жаровню, толстые стены с жадностью впитывали в себя тепло, отдавая взамен холод.

Никитка-палач был потомственным мастером заплечных дел. Москва еще помнила его отца, высоченного и дохлого на вид старика, у которого кости выпирали во все стороны так, как будто он не подозревал о существовании пищи или постился, по крайней мере, года полтора. И было странно смотреть, как закопченный и высушенный, словно вобла, старик легко размахивал топором, как будто это была ложка, а не пудовое орудие.

Старый мастер рубил головы несколько десятилетий кряду, и если бы их выставить через версту все, то наверняка они сумели бы опоясать едва ли не всю Россию.

Но к старости старик начинал слепнуть и вызывал смех у собравшегося народа, когда удар приходился мимо склоненной головы, отщепив от колоды огромную занозу. А иногда до рубал узника несколькими ударами, как это делает неопытный мясник, прежде чем повалит животного.

Вот тогда старый мастер и обратился к государю, чтобы отпустил его с миром на покой, дал бы за службу небольшое поместье, где можно было бы коротать денечки и считать кур; а если нет… хватит и полтины в месяц, чтобы пить квасу и быть по воскресеньям пьяным.

Однако государь отпускную не давал до тех пор, пока мастер не подыщет замену.

А это оказалось самым трудным — не шел народ в заплечных дел мастера! Не могли его прельстить ни большой оклад, ни обещание пожаловать поместьем близ Москвы. Не было охотников! И старый мастер сослепу продолжал обрубать носы и уши приговоренным, проливая тем самым их страдания.

Каждый день глашатай с Лобного места объявлял о том, что государь призывает на службу заплечного мастера, но толпа оставалась равнодушной к воззванию царя.

Вот тогда старый мастер и обратился к сыну;

— Пойми меня, Никитушка, на отдых мне нужно, стар я совсем. Того гляди, сослепу тяпну себя по ноге, и не поместья тогда мне не надо будет, не полтины к празднику! А ты не робей! В государстве всякая работа полезна. А ко всему еще и почет великий! Всякий тебя в Москве знать будет, шапку перед тобой ломать станут, как перед думным чином. А сам ты, кроме как государя, и знать никого не должен. Бывало, ходит боярин, задрав голову, а потом на плахе ее оставит. Вот такова жизнь!

Полгода Никитка при отце был в подсобниках: подкладывал хворост в огонь, помогал скручивать изменникам руки, а потом дорос до того, что стал рубить головы самостоятельно.

Никитка, в отличие от отца, был неимоверно толст и величав, а когда взбирался на помост, то доски трещали так, как будто проклинали судьбу. На помосте, рядом с дубовой колодой, он выглядел как артист, исполняющий основную партию. Он возбуждался от пристального внимания толпы: ликовал и смеялся, горевал и плакал. Своим талантом палача он делал второстепенными стоящих на помосте обреченных, затмевал даже царя, восседающего на троне. Многие московиты приходили на казнь для того, чтобы специально посмотреть на Никитку-палача и услышать его жестокую остроту, которая будет потом гулять по Москве, подобно бродяге, будет заходить в каждый дом, в кабаки и осядет в горницах и светлицах целомудренных боярынь.