— В юности Вы пробовали писать стихи, сейчас бросили это занятие. Почему?

— Сказать, что я пробовал писать стихи, это значит ничего пе сказать. Я пе только пробовал, я задавал себе задачу каждый день написать одно стихотворение. И это было годами, годами я пытался стать поэтом. Я пробовал себя в разных жанрах, вплоть до японских, которые совершенно неупотребительны в русской поэзии. Я написал множество стихов, и, как выяснилось примерно в 20–м году, плохих стихов. Это объяснил мне Осип Эмильевич Мандельштам, который, выслушав мои стихотворения, сказал мне задумчиво, я бы сказал, с любовью, снисходительно: «Вы знаете, от таких людей, как вы, надо защищать русскую поэзию». После такой оценки я, конечно, перестал писать стихи, а стал их отдавать своим героям. Можно ведь сделать так, чтобы герои писали стихи, тогда я за них не отвечаю. Так, я отдал некоторые, как мне кажется, лучшие, стихотворения моему Ногину в «Скандалисте». Потом ещё другим героям.

— «Освещенные окна» Вам, наверное, трудно комментировать, поскольку исповедь в авторских • комментариях не нуждается. Но Вы как филолог все же можете посмотреть на эту вещь со стороны. Книга претерпела несколько жанровых превращений. А в итоге сложилась трилогия романического характера — история молодого человека. Ее героя можно, пожалуй, даже должно воспринимать и как лицо не тождественное автору — не в смысле фактического несоответствия, а в плане чисто художественного качества. Это при всём том, что роман, как правило, рождается на основе вымысла, сюжетной гиперболы. Что бы Вы сказали об «Освещенных окнах», взглянув на роман «филологически»?

— Мне нетрудно прокомментировать «Освещенные окна», и я не только как филолог могу посмотреть на эту вещь со стороны. Задача привлекла меня своей новизной. Пи слова неправды. Для любителя фантастических превращений эго была довольно сложная задача. Может быть, поэтому я долго примеривался к ней и даже в некотором отношении решил её дважды. Первая часть — «Неизвестный друг» — была написана сначала как сборник рассказов о детстве и юности. Корней Чуковский, которому многие из этих рассказов понравились, отметил одну черту — самоиронию, которая, с его точки зрения, могла зачеркнуть всю книгу. И действительно, получая письма от читателей по поводу каждой новой книги, в связи с появлением «Неизвестного Друга» я не получил ни одного. Это для меня значило, что читатели подтвердили брошенное мимоходом, однако верное замечание Корнея Ивановича о том, что читатель не простит ^мне самоиронии, которой в книге было слишком много.

Прошли годы, прежде чем, прислушавшись к мнению писателя, обладавшего абсолютным вкусом, я взялся за трилогию «Освещенные окна». В сущности, в основе её лежит только одно чувство: удивление перед тем, каким я был в юности и детстве. Меня всю жизнь интересовало, почему я в детстве поступал так, а не иначе. И в «Освещенных окнах» мне страстно захотелось решить эту задачу. Я прожил интересную жизнь. Но самым интересным в этой жизни было все–таки детство и юность. Более того, если бы у меня не было такого детства и такой юности, я не написал бы всех своих книг.

Я очень рад, что героя «Освещенных окон» можно воспринимать как лицо, не тождественное автору. Хотя должен сознаться, что это для меня неожиданный результат. Мне всегда казалось, что сюжеты просто валяются под ногами. Так думал, между прочим, и Чехов. И когда я писал «Освещенные окна», я понял, что вся моя жизнь, в сущности, состоит из сюжетов, которые мне, к сожалению, полностью не удастся исчерпать. Например, сейчас, в эти месяцы, я вернулся к своим военным годам и понял, что написать то, что происходило и происходит в мирной жизни, можно сильнее и острее, когда обостряющим фоном этой жизни становится война. Мне трудно, потому что о войне написано много. Но я стараюсь, и кажется, в последнее время начинает что–то получаться.

— Не могли бы Вы рассказать подробнее о своей новой работе?

— Действие книги происходит в годы войны. Я был военным корреспондентом газеты «Известия» на Северном флоте. Теперь я собираю материал, встречаясь с участниками боев на Крайнем Севере. Я записываю их рассказы, они многое добавляют к моим воспоминаниям. Пожалуй, эту работу можно назвать трактатом о литературном труде. Мой военкор, главный герой, пытается написать роман, и, так как многим эта задача кажется очень лёгкой, я пытаюсь показать, насколько она сложна и трудна. В основе лежит подлинная история девушки, которая приезжает для того, чтобы выйти замуж за морского офицера, — это единственный характер, который мне пока удаётся. Трагическая история произошла на моих глазах. Офицер пропадает без вести, девушка уезжает.

Это один из мотивов, но, может быть, я напрасно рассказал о нём, потому что мотивов много, сюжет сложный. Я надеюсь, что читатель заинтересуется той стороной военных лет, которая до сих пор мало привлекала внимание писателей, бывших на войне и писавших о ней. Я пишу о бытовой стороне военных лет, об отношениях матери и сына, об отношениях отца и дочери. Одним словом, психологическая проза лежит в основе этого замысла.

— Давайте теперь обратимся к иной стороне Вашего творчества. В этом году читатели познакомились сразу с двумя Вашими сказочными произведениями: вышла книга «Ночной сторож, или Семь занимательных историй, рассказанных в городе Немухнне в тысяча девятьсот неизвестном году», в которой объединены семь сказок, написанных Вами за сорок лет работы, и сказочная повесть «Верлиока», которая совсем недавно напечатана в «Новом мнре». Почему Вам захотелось говорить с читателем языком сказки?

— Мне кажется, что сам жанр сказки лишён признаков времени, сказки существуют вне необходимости смотреть на часы, считать дни недели. Я любил сказки с детства. Потом, когда я познакомился с фольклором, эта любовь ещё усилилась и дала мне возможность попробовать свои силы в этом жанре. И кроме того, я всегда интересовался западноевропейскими сказками, в частности скандинавскими. В издательстве «Художественная литература» вышла книга скандинавских сказок. Я написал к ней предисловие.

— Вас за сказки иногда упрекают в литературности, не учитывая, очевидно, что сказки фольклорные и сказки литературные — это разные вещи. Но все же, видимо, этот упрёк нуждается в аргументированном опровержении.

— Дело в том, что так называемые литературные сказки, если они удачны, становятся народными сказками. Сказки Апдерсена, литературные сказки, стали народными. А многие фольклорные сказки заняли место в литературе, они меняются местами. Одно без другого существовать не может. Литературная сказка привлекает меня потому, что я строю её на фольклорной основе. И если всмотреться в глубину «Верлиоки», то вы увидите, что в ней мотив погони за добром. чтобы отомстить злу, — это мотив фольклорный. В ней действуют помощные животные из русского. фольклора. Я писал её, думая о русском фольклоре, который, кстати сказать, представляет собой совершенно неисчерпаемый кладезь, мало ещё использованный нашей литературой.

— Что радует и что тревожит Вас в современной литературе?

— Положительным является то, что в нашей литературе неизменной остаётся традиция русской классической литературы. Обращение к таким проблемам, которые волнуют все человечество, а не только нашу страну. А тревожит многословие, большое количество необработанных произведений, которые нужно ещё переписать, и, может быть, переписать не один раз. Это — во–первых. Во–вторых, узкий тематический подход к художественному творчеству. Берется узкая тема и поневоле разрабатывается узкими средствами. И ещё. Мне кажется, что книжность — это то качество, которого как раз сейчас остро не хватает многим нашим писателям. Иные из них, даже талантливые, просто не знают Одоевского, Ахщарумова, Эртеля. Да что там говорить! Плохо знают Герцена, редко читают Щедрина. И, как правило, не рискуют сравнивать свою работу с их произведениями. А ведь стоило бы. Не в смысле оценки, а в смысле раскрытия новых возможностей. Ведь это тоже один из необходимых факторов нашей тяжёлой и весёлой работы.