Измайлов улыбнулся. Он вспомнил первые годы революции, комсомольцев тех лет.

— Что засмотрелся? — спросил его секретарь.

— запел вполголоса Измайлов.

Секретарь взглянул на знамя с паровозом и подхватил мотив старой комсомольской песни:

— Хороша песня! С огнем! — сказал он.

Заметив, с каким вниманием Измайлов всматривается в посекшееся от времени полотнище знамени, секретарь сказал, оправдываясь:

— Переделали из старого. Висело тут совсем неказистое. Сами перешивали и расписывали, готовили к Первому мая. Хочешь, снимем его?

Он помог снять полотнище и развернуть во всю длину.

Секретарь и сам заинтересовался судьбою знамени.

Измайлов осматривал долго. Он то наклонялся к полотнищу и разглядывал его, то вновь поднимался во весь рост и так, издали, присматривался к рисунку и надписям, сокрушенно покачивая головой.

Вид грубо намалеванного паровоза удручал его.

Он задумался над тем, почему живописец написал паровоз на фоне, густо замазанном масляными красками.

«Эго неспроста! — думал Измайлов. Значит, у живописца не нашлось времени, чтобы снять надписи обычным путем. Он наложил краски погуще, размазал их и таким способом убрал надписи. Получился хороший, по его мнению, фон для окутанного паром и дымом паровоза».

Измайлов перевернул полотнище и на другой его стороне увидел, что почти по всему полю знамени разбежались мелкие трещинки. Они тянулись от центра правильными линиями и издали напоминали обычную паутину. Кое-где на полотнище сквозь эти трещины проступали очертания букв. Было ли это на самом деле или только казалось утомленному зрению, Измайлов сказать не мог.

Чтобы получше изучить находку, он переправил знамя в Центральный клуб железнодорожников, в Ленинград.

В клубе снова собрались старые красногвардейцы. Придирчиво осматривали они знамя, спорили. Одни утверждали, что это с ним они били Юденича и Булак-Балаховича. Другие начисто отрицали.

— Наше — двухметровое в длину! Не помнишь, что ли, как оно играло на ветру? — кипятился старый боец четырнадцатого головного отряда красногвардейцев, кочегар бронелетучки Емельянов.

В конце концов решили восстановить знамя в первоначальном виде.

— Вы начинали это дело, вы и заканчивайте. А мы поможем, — высказался за всех кочегар.

Работа оказалась увлекательной. Она захватила не только Измайлова. Томчук и Гаврилов часто засиживались в клубе до глубокой ночи, придумывая, как бы поскорее избавиться от рисунка и более поздних надписей.

Полотнище с нарисованным на нем паровозом растянули на столе, расправили складки и закрепили кнопками. Достали нож, стали соскабливать краску. Шелк секся, краска отходила с трудом. Работе не было видно конца.

— Так мы и к пятнадцатой годовщине Октября не соскребем! — нервничал Гаврилов, глядя, как Измайлов корпел над алым полотнищем.

— Один момент! — откликнулся тот на его слова. — Снимайте кнопки! Придумал.

С этими словами он начал высвобождать растянутое на столе полотнище.

Взяв в руки шестигранный карандаш, Измайлов осторожно навернул на него край шелковой ткани. Карандаш медленно поворачивался в его руках. При поворотах он надавливал своими гранями на поверхность шелка, покрытую пересохшей масляной краской. Шелк скрипел, но держался, наоборот, краска с легким потрескиванием обламывалась и сыпалась на стол.

Работа пошла быстрей. Скоро ни шпал, ни паровоза, ни дыма, ни пара не осталось. Под легким слоем краски слабо вырисовывались очертания первоначальной надписи:

Воодушевленные успехом, Измайлов и его друзья взялись за оборотную сторону знамени. Через некоторое время там можно было прочитать слова второй надписи:

— Ну, как? — спросил Гаврилов. — Теперь ясно, чье знамя?

Томчук обнял Гаврилова и расцеловал его.

— Это в полном смысле спасенное знамя! — сказал он, волнуясь. — Так и пропало бы оно, если бы не наше упорство и настойчивость.

Но поиски поисками, находка находкой, а перед старыми бойцами 14-го головного отряда железнодорожников встала еще одна задача: как возвратить знамени его прежний вид?

Измайлов привез в клуб на Тамбовскую старого живописца Пикунова.

Подойдя к натянутому на подрамник полотнищу знамени, живописец долго рассматривал его, читал и перечитывал надписи.

— Оно! — проронил Пикунов. — По своему эскизу писал!

— А раз по своему, — прервал его размышления Гаврилов, — тебе и восстанавливать! Мы свое дело сделали! Теперь твой черед!

Пикунов с радостью взялся за кисти и краски.

В день тринадцатой годовщины Октябрьской революции в большом зале Центрального клуба железнодорожников проходило торжественное заседание.

Председатель объявил:

— К нам пришли гости — старые красногвардейцы-железнодорожники.

Долго не умолкали в зале аплодисменты. Когда они стихли, из-за открытой двери раздалась команда:

— К выносу боевого знамени готовься!

Команду подавал бывший командир бронелетучки Григорий Антонович Томчук. Он остановился в дверях и скомандовал:

— Встать! Смирно!

Все, кто находился в зале, быстро поднялись со своих мест и устремили взоры к входным дверям. Там показалось знамя.

— Шагом марш! — вновь прозвучала под сводами зала команда.

И снова шум рукоплесканий.

А по проходам между кресел плыло боевое знамя. За ним цепочкой шагали красногвардейцы поистине незабываемого тысяча девятьсот девятнадцатого года.

ПРОПУСК

I

Одесса. Порт. Ночь.

Свистит в корабельных снастях студеный декабрьский ветер. Жжет холодным огнем. Не в силах уберечь матроса от его ледяного дыхания ни гордость моряка — полосатая тельняшка, ни фланелевка, ни черный бушлат с золотыми пуговицами.

Злой от бессильной ярости ветер из последних сил старается опрокинуть корабль, а тот качается на покрытых лохмотьями пены черно-сине-зеленых волнах, но стоит на якорях крепко и всем своим видом как бы говорит: «А ну, попробуй!»

На воле — морозно, а в кубрике у матросов миноносца «Жаркий» не продохнуть: накурено, надымлено, жар. На банках сидят свободные от вахты матросы. Они курят махорку, молчат, думают невеселую думку. Надоело все: меньшевики, эсеры, монархисты, анархисты, гайдамаки и кровь, кровь… Много льется крови человеческой.

— Що зажурылись, браты-украинцы? Чого смутны, невеселы? — спросил, входя в кубрик, закутанный в кожух матрос. — Веселей, веселей, браты, девятьсот восемнадцатый близится.

— Мала-Птаха! Куда ты загинул, нечистый тебя побери!

Навстречу вошедшему поднялся председатель судового комитета миноносца Борис Паламарчук, матрос с черными усами-кольцами и кудрявой черной головой.

Он подошел к Мала-Птахе, взял его за плечи, тряхнул, заглянул в глаза. И только после этого спросил:

— Живой?

— Все в порядке. Именем революции!

Мала-Птаха завернул полу кожуха и вытащил из-под нее бумагу.

— Вот тут, с подписями. Весь Ахтырский полк выйдет. Только начнем…

— Весь?

— В полном составе. За власть Советов! Именем революции!

— Да ты разденься. Жарко, — предложил Паламарчук и потянул с Мала-Птахи тяжелую одежду. — Мы, браток, тоже не спали.

Он протянул листок бумаги. Мала-Птаха опустился на банку, прочитал: