Прибыл как-то Вася, тот самый шофер, что привез бидоны, посидел в юрте, выпил две пиалы кумыса, покурил, но и от него не узнали особых новостей.

— А! — махнул он рукой. — В наш район не заедут. В другой отвезли.

— Ну а как у принца идет охота?

— Какая там охота…

— Но ведь об этом в газете писали?

— Зачем читаешь газету? Ты меня спроси, я тебе лучше газеты расскажу. Принца увезли на обкомовскую дачу, и он там отдыхает сейчас.

Погрузив "бидоны в машину, Вася уехал.

— Кумыс не зря собрали — начальство устроит теперь той, будь спокоен, — усмехнулся Аслан. — Почему тебя, аксакал, не пригласят? Ты же почетный чабан республики, твой портрет висит на площади, — почему не скажут тебе, для кого этот кумыс? Что же ты, баран какой-нибудь — выполнять приказы и не знать, кому и для чего? А? Что же ты молчишь?

Старик пожал плечами. Что хочет этот молокосос? Что он все брюзжит, как беззубая старуха? Нияз жевал табак, гладил внука, сидящего на коленях, бесстрастно слушав расходившегося помощника, не собираясь спорить. Он уже пробовал не раз, но этот шестнадцатилетний сопляк, выгнанный из школы как лодырь и бездельник, был начитан, слушал радио, следил за газетами, разбирался в политике, знал обо всем, что делается на свете, и легко побивал старика. Бог знает, что за молодежь пошла! Нигде не бывала, ничего не видела, но обо всем берется рассуждать. Больше всего эти сопляки любят поносить начальство. Хлебом их не корми, дай только покритиковать. А сами, наверно, только и думают, как бы пролезть в какую-нибудь щель и занять местечко потеплеё и кем-нибудь командовать.

Палец в рот им не клади! Овцы от барана отличить не может, делает все из-под палки, а назначь его сейчас старшим табунщиком — глазом не моргнет, примет как должное. Да где уж там старшим табунщиком! Предложи ему стать директором совхоза — тоже, наверно, не откажется… Ай злобный, худой, глупый человек! Что ты мечешься, будто змея тебя укусила! Что ты бросаешься на всех, будто у тебя лопнул желчный пузырь и вместо крови в твоих жилах течет желтая злость?

Старик жевал табак, покачивал внука и вскользь смотрел на Аслана своими медленными глазками из-под припухших век.

Аслан не мог простить ему истории с охотой. Парни убили джейрана и на верхнем джайлау у чабана Рахатова устроили грандиозный той. Нияз не пустил его тогда.

— Ты не был, не видел и не знаешь ничего. ещё неизвестно, чем кончится дело. Охота была незаконной, без разрешения.

Старик сказал свое слово и больше его не повторял.

— Что, доносить станешь? — кричал Аслан, — Иди лесничему скажи, что убили джейрана, пускай их оштрафуют!

Нияз покачал головой.

— Это не мое дело. Лесничий, если надо, сам все узнает. Да он и знает, наверно. Штрафовать не мое дело. Но ты не пойдешь. Они убили джейрана не по закону, и тебе там нечего делать.

— Законник! На человека тебе наплевать, лишь бы закон выполнялся.

Теперь ему ясно, что и за бидонами старик послал его неспроста — не хотел пускать на охоту. Знал ведь, не мог не знать, что бидоны должны привезти!

О, как ненавидел он этого лысого святошу! И как презирал себя за малодушие перед ним! От старика исходила непонятная сила. Она была в его неторопливых движениях, в проницательных глазках, лениво следивших за всем, что делается вокруг. Он то сидел в юрте, возясь с внуком, то следил, как невестка разделывает тушу барана, то помогал старухе разводить огонь в тандыре, вмешивался во все женские дела, а чай мог пить весь день, не уставая. И все же он ухитрился попасть на почетную доску, и портрет его красовался на площади, напротив райкома, в числе лучших людей района. Старик знал и помнил всех кобылиц и жеребят в табуне. Он не вел никаких записей, все держал в своей голове и, наверно, не зря считался лучшим табунщиком в районе. Но почему бы и не так, если он всю жизнь возле скота? А что он видел ещё? Разве видел он жизнь? Разве бывал в городах? Разве знает что-нибудь, кроме юрты, старухи своей, внуков, баранов, жеребят и кобылиц? Аслан издевался над стариком про себя, но иногда не стеснялся говорить ему и в глаза. Старик усмехался.

— Ты как ящерица. — Он поглаживал свою бородку. — Язык как у змеи, но ужалить не можешь.

А в общем, Нияз не обижался на помощника; словам старый табунщик не придавал значения и держал его в крепкой узде. Огрызаясь и ворча, Аслан все же покорно выполнял его приказания. Слабоват он перед стариком, перед его неторопливой силой и уверенностью в себе.

Гости так и не приехали. О них стали забывать. Только Аслан изредка вспоминал о них, чтобы поиздеваться над стариком. Жизнь входила в привычную колею. Аслан перегонял табун с пастбища на пастбище, делал вместе с ветфельдшером прививки жеребятам, ездил на лесоучастки за дровами, помогал женщинам по хозяйству, на ночь стреноживал коней. В общем, все шло, как раньше. О таинственных гостях, вызвавших переполох, вскоре он и сам перестал вспоминать.

Как-то, возвращаясь с пастбища, Аслан увидел у речки машину. Откуда бы взяться в горах красивой черной «Волге»? Кто же это едет на ней? Жаль, машина уйдет, так и не узнаешь, кто в ней сидит. Но нет, машина остановилась у крайней юрты, из кабины вышел человек. Аслан дал шпоры коню и поскакал к юрте, а вскоре вернулся в табун, весь взъерошенный от возбуждения.

— Агай, это важный гость. Только они торопятся в район. Так сказал шофер.

Нияз не проявил волнения. Он выслушал новость со стариковским достоинством. Он надел свой черный бешмет, сиял со стены камчу и заткнул её за пояс.

— Поезжай к ним и скажи, что я сейчас приду. Пускай подождут.

«Ха, подождут! Больше им делать нечего, как ждать тебя». Однако спорить Аслан не стал и поскакал обратно. Старик уселся на коня и неторопливо поехал — только не вверх по крутой тропе, куда умчался Аслан, а в долину: там, ниже, проходила дорога, по которой должна проехать машина. Нияз сошел с коня и сел у обочины, скрестив ноги.

Показалась «Волга». Следом пылил Аслан на коне. Он обгонял машину, пытаясь заговорить с шофером, но тот махал рукой — торопимся, мол, — и добавлял газу. Аслан не отставал. Передать просьбу старика он не успел и теперь, потеряв надежду задержать машину, просто так, из любопытства, заглядывал внутрь. В машине сидели, развалясь на сиденьях, хорошо одетые люди. Который же из них гость? Тот в золотых очках, что сидит рядом с шофером, или тот, что сзади курит папиросу?

Старый табунщик сидел у края дороги, важно выпятив грудь. Сидел неподвижно, как каменный идол. Что он задумал, спесивый старик? Другого места нет, чтобы сидеть? Вылез почти па проезжую часть, выставил корявую руку с растопыренными короткими пальцами и машет ею. Несомненно, он требует, чтобы машина остановилась. Проехать мимо — придется окатить старика пылью. Шофер бы, может, не посчитался с этим, но сидящий радом человек в очках попросил остановиться. Тогда из машины, открыв дверцу, выглянул мужчина с лаковым зачесом.

— В чем дело, аксакал? Что ты хочешь? Нам, видишь ли, некогда, мы очень торопимся.

Старик расправил бородку, внимательно оглядел мужчину и спросил:

— С вами ли гость?

— Зачем он тебе, аксакал?

— Я бы хотел поговорить с ним.

— О чем же ты хотел поговорить?

— Мне надо поговорить с ним лично…

Мужчина наклонился к человеку в золотых очках.

— Как же быть нам, товарищи? Времени в обрез, а впереди трудный перевал. Не знаю, успеем ли к шести в область.

Это был, наверно, человек, сопровождавший гостя, и он, по-видимому, отвечал за то, чтобы гостя вовремя доставить в нужное место.

— Пойми, аксакал, у нас нет времени. И у нас очень важное дело.

— У меня тоже важное дело. Разве я стал бы по пустякам останавливать таких больших людей, как вы?

Человек в золотых очках открыл дверцу и вышел из машины. Это был высокий, худощавый мужчина лет пятидесяти, в мешковато сидевшем на нем сером костюме.

— Ассалом алейкум, аксакал! — Он пожал старику руку, вглядываясь внимательными глазами, увеличенными толстыми стеклами очков.