Летом 70-го года мы снимали дачу в Челюскинской — рядом с Фишерами, на противоположной стороне улицы Куйбышева.

Утром Эвелина прибежала сообщить нам о внезапной смерти «Бена» — так они называли Конона Молодого, с которым Вилли дружил.

Бен поехал в выходной день на машине за город по грибы. Приехали куда-то в лес, поставили палатку, выпили, пошли собирать грибы. Вернулись. Пока жарили грибы, снова выпили. С грибами выпили уже много. Потом еще.

Когда Бена хватил удар, его спутники (жена в том числе) не сразу протрезвели, и не могли сообразить, что делать. Пока сообразили, привезли в город — он умер.

Фишеров эта смерть потрясла. Бен вогнал себя в гроб почти намеренно, методически разрушая организм алкоголем. Причина была одна: отчаяние от собственной ненужности, понимание, что выхода нет, что все, что было в жизни интересного, — позади. А впереди — ничтожное существование.

В качестве «экспоната»?

Вилли очень смущало, что известие о смерти Гордона Лонсдейля было в тот же вечер передано западными радиостанциями. Обидно, но я был ни при чем.

А Рамону Меркадеру, убийце Троцкого, звание Героя присвоили. Он жил с чехословацким паспортом в Москве под фамилией Лопес. У Вилли же, хотя и было немало орденов, но все — за выслугу лет.

Источник маленьких радостей был — поездки «экспоната». То привезет из Одессы несколько банок растворимого кофе, то кубинские слушатели спецшколы преподнесут шикарный ларец с сигарами (Вилли их не курил, но перед гостями величался). А из поездки в ГДР можно было вернуться с электрическим тостером, кофеваркой, набором кухонных ножей, дюжиной бутылок «Либфрауенмильх», инструментов для мастерской, которую Вилли оборудовал себе на даче.

Выгнали!

На кухне, прижимаясь спиной к радиатору, Вилли поеживался, много курил. Почему он курил отвратительный «Беломор»? Он называл эти папиросы «гробовые гвозди».

Перед обменом на Пауэрса, закуривая в последний раз в Берлине американскую сигарету, он сказал: «Вот чего мне будет там не хватать». В Москве он мог бы, при желании, достать себе американские сигареты. Но он курил «Беломор» — наверное, привычка курить то же, что курят все, не выделяться. Как будто в советской толпе он мог не выделяться!

Мы говорили о возможности для него подрабатывать переводами.

— Времени у меня теперь будет много. Надо только подправить здоровье. Хочу лечь на обследование к Блохину, в Институт онкологии.

Я похолодел!

— Почему именно туда, Вилли?

— Там есть знакомый хирург. В нашем комитетском госпитале... Вы сами видели... главврач будет приставать, чтобы я для больных выступал с докладами.

Если память не изменяет, Вилли лег в больницу 25 октября 1971 года. Перед тем, как вылететь в Улан-Батор, я 26-го зашел к нему проститься. Мы вышли из палаты, где он лежал с тремя другими больными, бродили по коридору. Разговор был все тот же: о переводах, об устройстве Эвелины на более выгодную работу...

Я больше его не видел.

— Привези мне вкусненького, малыш, — сказал он как-то моей жене.

Ира достала на Центральном рынке, сварила и привезла в кастрюле цветную капусту, которую Вилли очень любил.

Он уже не мог есть. И говорить не мог. Не стонал. Но сознание и воля сохранились до конца. Он все слышал и понимал.

Вокруг него суетилась Елена Степановна. То ли от горя, то ли от глупости, то ли от инстинкта «партийности», который срабатывает и в минуту смятения, порола она чушь несусветную:

— Это американцы заразили его раком! Вот будет вскрытие, мы докажем!..

Вилли, в полном сознании, раздираемый адской болью, слушал.

Перед самым концом сделал знак дочери склониться к нему, взял ее за руку, слабо пожал, шепнул: — Не забывай, что мы немцы...

Свою ли он прожил жизнь?

22. Памятные поминки

— Мы не представляем себе этого дня без вас! Вилюша вас так любил!

Елена Степановна Фишер позвонила нам 13 ноября 1972 года, настаивая на том, чтобы 15-го, в годовщину смерти Вилли мы пришли на кладбище Донского монастыря, на открытие нового надгробия с обоими именами — Фишера и Абеля. А после этого — к ним домой, на поминальный ужин.

— Я не хочу встречать людей из Виллиной конторы. Мы лучше приедем к вам на следующий день.

— Будут только самые близкие друзья. Из конторы, как вы говорите, только Питер и Лона. К тому же Ирка обещала привезти капусту и горошек!..

Черт меня дернул!

Уже на кладбище мне не понравились люди, стоящие вокруг Виллиной могилы. Елену Степановну и Эвелину сопровождал Пермогоров, бывший сотрудник московского радио, долго работавший в США под своим именем, — не то корреспондентом, не то, под прикрытием советской миссии, в ООН.

Еще было не поздно вернуться домой и никуда не ездить. Но как же с капустой и горошком? Ведь обещали!

Взяли такси, заехали домой и отправились на дачу к Фишерам в Челюскинскую.

Подъезжая, увидели: в соседнем переулке, выходившем на проспект Старых большевиков, стояли черные «волги» с дремлющими шоферами.

Еще было не поздно, не отпуская такси, ехать обратно. Отпустили. Идти на вокзал и возвращаться электричкой? Мы поплелись по улице Куйбышева к дому пять!

И когда вечно ворчащая, добрейшая старуха-домработница тетя Феня приняла продукты и помогла нам в передней снять пальто и мы вошли в столовую, где были накрыты столы и сидели гости, я понял, что лучше было поссориться, сломать ногу, заболеть, — но не приходить!

— Мы пропали, — шепнул я жене.

Гости сидели по рангу.

На дальнем конце большого стола напротив хозяйки — генерал. Я лишь позже узнал от Эвелины, что это был начальник Главного Первого управления генерал-майор Анатолий Иванович Лазарев. В тот момент я только понял: генерал!

Если вам приходилось видеть советского генерала за границей или на приеме среди иностранцев — это не в счет. Советского генерала или сановника равного с ним ранга нужно наблюдать в окружении соотечественников. Самое лучшее — среди сослуживцев или подчиненных.

Конечно, современный генерал — вовсе не обязательно долдон с остекленевшими от водки и бездумья склеротическими глазами, говорящий громко и всех перебивающий. Отнюдь нет. Если он принадлежит к поколению более молодому, чем маршал Советского Союза Леонид Ильич Брежнев, он может даже выглядеть пристойно и правильно говорить по-русски. Особенно, если он — генерал ГБ. Генеральство — в снисходительной вежливости, в подаваемых двух пальцах, в полуобороте при разговоре.

Лазарев подолгу жил за границей, где обтесался. Но его выдавал юливший вокруг все тот же Пермогоров: заискивал, хихикал, все время старался что — то подать, поднести, угодить. И Лазарев с ним вел себя соответствующе. Вилли называл Пермогорова по-английски — «браун ноз» (жополиз).

Справа от Лазарева сидел какой-то его заместитель, фамилию которого я так и не узнал. Слева — другой заместитель, Дроздов, резко выделявшийся своей очень западной, я бы сказал английской, внешностью.

Были, правда, и «старые друзья». Кроме неизбежных Коэнов, так называемых Питера и Лоны, еще сослуживцы Вилли по радиобатальону, какие-то непонятные люди.

Дело было плохо.

Зачем нас позвали? Зачем было говорить, что будут только близкие друзья? Ведь генерал Лазарев не зашел просто так, на огонек!

(О Лазареве пишет в своих воспоминаниях бывший офицер франкистской разведки Луис Гонсалес-Мата. Именно с ним, с Анатолием Ивановичем, в конце шестидесятых годов, производил он обмен: русские получали планы американских военно-воздушных и военно-морских баз (например, базы атомных подводных лодок!) в Испании, а платили подробными справками: биографии, фотографии, адреса, партийные клички и явки трехсот пятидесяти неугодных Москве антифашистов-подполыциков, еще не выявленных испанской полицией. Испанцы, конечно, хороши. Но и Москва выглядит красиво!)