После сговора мать невесты занималась шитьем приданого дочери, причем в высших слоях общества приданое заказывали в хороших белошвейных и пошивочных мастерских, а в средних и низших слоях хотя бы часть приданого (обычно белье) делали дома и в «обшивки» (то есть портнихи) приглашали молоденьких бедных родственниц и знакомых, которые во время многодневного шитья вели бесконечные разговоры, пели песни и лакомились сластями. За пару дней до венчания приданое укладывали в сундуки и переправляли в дом мужа. При упаковке во все углы сундука распихивали баранки и монеты, «чтобы дом был полной чашей».

Свадьбу играли месяца через полтора — два после сговора и очень старались, чтобы венчание не пришлось на май — «всю жизнь будешь маяться» или на сентябрь — «вся жизнь будет сентябрем смотреть». Вообще наиболее интересными были свадьбы в среднем и низшем городских кругах. Образованные сословия соблюдали довольно мало старинных обычаев.

Накануне свадьбы, помимо устройства традиционных «мальчишника» и «девичника», невесту всей семьей возили в Кремль в соборы или в Новодевичий монастырь, иногда к какому-нибудь уважаемому церковному иерарху под благословение, а если девушка была сиротой — на могилы родителей. Кроме того, жених и невеста посещали хорошую баню и, к примеру, в Сандунах, особенно богатым невестам даже шайки подносили из чистого серебра. Накануне и в день свадьбы жениху и невесте полагалось поститься и «вкушать» только просфору и святую воду.

В день свадьбы приглашенные на торжество дамы со стороны невесты сначала присутствовали на ее одевании. По этому случаю на дом приглашали парикмахера, которому доверяли прикалывать на голову невесте флердоранж и фату. Венчались обычно днем, поэтому подвенечное платье шили закрытое, без выреза, но часто с длинным шлейфом, которое во время венчания подхватывал и носил один из шаферов. Вторым браком венчались без фаты и в светлом, но не белом туалете.

Вплоть до начала XX века невесту снабжали какими-нибудь оберегами: вешали на шею ладанку или мешочек с «четверговой» солью, клали в карман кусочек хлеба, уголек или маковую головку, втыкали в шов булавку — от злого глаза. Шафер обувал невесту, кладя в каждую туфельку под пятку по золотой монете, чтобы она «всю жизнь ступала по золоту».

Жених по традиции должен был дожидаться невесту в церкви, куда приезжал заранее со своими шаферами (шаферами по традиции могли быть только холостые мужчины). После одевания невесты все в полном молчании дожидались кареты. Невеста сидела с матерью в своей спальне; женщины втихомолку плакали. Изредка шепотом переговаривались. Наконец являлся присланный женихом шафер и объявлял, что карета подана.

Перед выходом из дома невесту вновь благословляли образом, причем ей полагалось плакать и причитать.

Для свадьбы нанимали в одном из «экипажных заведений» несколько колясок под ближайшую родню и шаферов (приглашенные гости приезжали в своих экипажах) и обязательно золоченую карету, обитую изнутри белым атласом, с зеркальными стеклами, запряженную четверкой лошадей, с кучером в золотых галунах и двумя лакеями на запятках… В эту карету вместе с невестой усаживался только мальчик из числа родни, которому полагалось нести икону, — первым войти в церковь и положить ее на аналой, а по окончании венчания вынести ее перед молодыми. На обратном пути в этой же карете везли обоих новобрачных.

Перед свадебной каретой катили в открытой пролетке с пристяжной шаферы с бутоньерками из флердоранжа в петлицах.

Дальность расстояния от церкви, в которой назначено было венчание, значения не имела. Если церковь находилась рядом, невесту везли окольными путями, объезжая по меньшей мере весь квартал, а то и всю часть (иначе как было продемонстрировать свадебный наряд, да и известить любопытных о начинающемся венчании?), тем более что прокат золотой кареты стоил дорогонько —150, а то и все 200 рубликов за два часа. Когда свадебный поезд появлялся на улицах, проходящие непременно задерживали шаг и рассматривали невесту в окошки кареты. Некоторые снимали шапки и крестились, желая молодоженам совета и любви. Крестилась в ответ и сама невеста — по пути в церковь ей полагалось все время осенять себя крестным знамением.

В церковь на богатых свадьбах пускали «по билетам» — приглашениям, а любопытствующие оставались ждать молодых на улице. Все время венчания старались запоминать хорошие и дурные приметы, предвещающие счастливое или печальное супружество. К однозначно плохим приметам относились: забыть что-нибудь и вернуться с полдороги, а также уронить венчальное кольцо.

После завершения обряда новобрачные выходили из храма рука об руку, неся образки своих святых. Ехали из церкви обязательно другой дорогой, чтобы невесту не сглазили.

Свадебный обед в высшем и наиболее богатом кругу, а также у бедноты устраивался в доме жениха, а в средних слоях — чаще всего в специальных залах, которые держали так называемые «кондитеры» — «подрядчики всяких свадебных и бальных угощений», как объяснял этот термин М. Н. Загоскин^[351]. Таких «кондитерских» залов в Москве всегда имелось множество, на все вкусы и кошельки. В последних десятилетиях века лучшими помещениями «для свадеб и балов» считались залы И. М. Кузмина на Канаве (то есть Водоотводном канале) и Федосеева на 2-й Мещанской улице. Здесь имелись большие мраморно-раззолоченные залы и целая анфилада комнат для бесед, закуски и карточной игры. «Кондитеры» выезжали и по домам и привозили с собой поваров, посуду, лакеев во фраках, а нередко и «музыку».

В конце века — в 1880–1890-х годах — стала рождаться традиция снимать под свадьбу зал ресторана. В высшем кругу часто после обеда давали бал с танцами под оркестр и с ужином на рассвете, причем невеста переодевалась из венчального платья в белое бальное. В купечестве ограничивались обедом, а бал давали позднее, через пару дней. Тротуар возле дома, где праздновали свадьбу, и подъезд освещались иллюминацией.

Н. А. Бычкова вспоминала, как на свадьбе сына ее знакомого священника А. Д. Цветкова, состоявшего настоятелем церкви Иоанна Предтечи в Староконюшенном переулке, «обед свадебный у купца Щипачева подавали. Старостой он был у батюшки Алексея Дмитрича, почитал его сильно и вот хотел молодых уважить. Помещение — дворец. Богач страсть какой. Ему такой обед ни во что не стоил.

Только пошла я после церкви на обед к Щипачевым, меня лакей не пропускает. А со мной купчиха Галкина, Александра Ивановна, та даже в свойстве с Цветковыми была. Я-то прилично одета, — как же, разве оденешься плохо на свадьбу, а та прямо-таки роскошно, вся в шелках-кружевах. „Мы, — говорим, — знакомые ихние“, а он, болван, лакей-то, все свое твердит: „Не велено никого пропущать“. Сам Щипачев на шум вышел. „Что ж, мол, раньше не шли?“ — к нам обращается. „Как, — говорим, — не шли, за всеми и мы пришли“.

— Не могу, так прямо и не могу.

Невеста к нам вышла.

— Я-де очень хорошо их знаю, они-де мои очень хорошие знакомые, а это (на Александру Ивановну показывает) даже дальней родственницей приходится…

Жених сам вышел, начал вместе с невестою Щипачева упрашивать, нет, уперся купчина — ни взад, ни вперед. Никак не уломаешь. Что ж делать? Назад мы с Александрой Ивановной поворотили»^[352].

Взойдя в пиршественный зал, где ждали родители жениха и невесты, которые, по традиции, в церковь на венчание не ездили, новобрачные кланялись им и подходили под благословение (невесте полагалось быть растроганной и со слезами на глазах, а потом по возможности дольше сохранять печальный вид). Затем молодые становились в дверях залы и к ним по очереди подходили все гости с поздравлениями. Если отмечали дома, то перед началом обеда присутствовавшая на купеческих и мещанских свадьбах сваха поочередно подходила к гостям и уводила по нескольку человек в комнату к новобрачным, где можно было подробно осмотреть не только всю новую обстановку, но и приданое, разложенное на сундуках и столах.