Е. А. Сабанеева рассказывала, что, когда в ноябре 1825 года в Москве получили известие о смерти Александра I и по городу ходили тревожные слухи о грядущих волнениях, в дом ее родственников князей Оболенских рано утром явилась их старенькая гувернантка мадам Стадлер.
"На руке у нее висел саквояж; она так скоро шла, что едва могла перевести дух. Княжны очень обрадовались своему старому другу. Ее усадили в кресло и стали снимать с нее шубу, шляпку и вуаль. Отдохнув, она сказала (в оригинале по-французски. — В. Б.): "Дети мои, являюсь к вам по-дорожному. Слухи носятся, что в городе готовятся беспорядки, а пожалуй, и мятеж. Кто знает, может быть, мы накануне баррикад? Жизни нашей, может быть, грозит опасность. Ну что ж, да будет воля Божья — я же подбодрилась, обняла моего старика мужа, распростилась с моими — и к вам; по-моему, если умирать — так умирать с моими Оболенскими"".
В начале XIX века все русские институты благородных девиц ввели у себя педагогическую специализацию, и скоро довольно высокий процент среди гувернанток составляли уже русские воспитательницы. Об одной из них вспоминал М. И. Глинка: "…выписали нам гувернантку Варвару Федоровну Кламмер из Петербурга. Это была девица лет 20, высокого росту — строгая и взыскательная. Она… воспитывалась в Смольном монастыре и взялась учить нас по-русски, по-французски, по-немецки, географии и музыке".
Еще позднее армию гувернанток пополнили "ученые женщины", получившие специальное педагогическое образование на высших курсах или даже в зарубежных университетах, которые много раньше российских открыли свои аудитории женщинам.
Из числа курсисток, выпускниц Высших женских курсов, была в самом конце XIX века воспитательница Т. А. Аксаковой-Сивере, "немолодая девица с высшим педагогическим образованием. Звали ее Юлия Михайловна Гедда. Учила она по новейшим педагогическим методикам…Мы приучались к ручному труду (я вышивала по канве, брат плел корзиночки и платочки из разноцветной бумаги). Общеобразовательные предметы были поставлены серьезно. Мы посещали музеи, ботанический сад, познакомились с историческими достопримечательностями Петербурга. Благодаря заботам Юлии Михайловны, в возрасте семи лет я уже видела и египетские мумии нижних зал Эрмитажа, и его Петровскую галерею, и витрины Кунсткамеры Васильевского острова, и наиболее известные картины музея Александра III. Помню, как нас еще совсем маленькими Юлия Михайловна водила в какую-то школу, чтобы показать прибор со вращающимися вокруг свечи глобусами и дать нам наглядное пояснение движения Земли вокруг Солнца".
Гувернеры и гувернантки появлялись в доме в тот период, когда главным занятием детей становилось учение, то есть им исполнялось лет пять — семь. Обычно и у мальчиков, и у девочек это была гувернантка, в обязанности которой, помимо иностранного языка, входило и обучение хорошим манерам, а также музыке, рисованию и начальным сведениям из истории и географии. Гувернантка жила на детской половине; иногда ей предоставляли отдельную комнату, но чаще ее кровать находилась в детской и в лучшем случае огораживалась ширмами или легкой перегородкой. Для мальчиков в этом случае отводилась соседняя комната.
Гувернантка постоянно была с детьми, готовила с ними домашние задания, следила за их здоровьем, проводила с ними досуг, ходила с ними гулять, давая по дороге пояснения всего замечательного, что попадалось на глаза, занимала их играми и рукоделием, читала им вслух, приучала к домашнему хозяйству, сопровождала воспитанников в гости и наблюдала за их манерами, общением и разговорами. В обязанности гувернантки входил и досмотр за няней, и присмотр за тем, что читали дети. Еще воспитательница вела журнал поведения детей и утром, приводя воспитанников приветствовать родителей, докладывала об их успехах, показывала отметки за вчерашние уроки, и родители одобряли или порицали детей. Нанятая в дом "для языка", гувернантка обязана была говорить с детьми только на нем, даже если хорошо знала по-русски.
Чтобы воспитание было единообразным, родители в порядок, установленный гувернанткой, обычно не вмешивались, наблюдая за ходом дела со стороны, а если возникали какие-то претензии, старались высказывать их наедине, не при детях.
При обилии и многообразии обязанностей отпусков гувернерам не полагалось; выходные — изредка (при наличии сменщика). Тем не менее во многих случаях, особенно при наличии толковой няни, свободное время у них было — читать, ходить в гости, заниматься музыкой, подолгу беседовать с другими гувернерами и т. п.
Через несколько лет (обычно между семью и девятью годами) к подросшим мальчикам вместо "мадам" приставлялся "мусью", то есть они окончательно переходили из женских рук в мужские, а значит, и сами начинали считаться маленькими мужчинами.
Гувернер продолжал учить детей иностранным языкам, создавал языковую среду и уроки вел на более серьезном, чем прежде, уровне. Параллельно он продолжал дело воспитания, начатое гувернанткой: следил за манерами и речью, наставлял, поучал, рассказывал, поправлял — и точно так же неотлучно находился при воспитанниках. При этом старался воспитать в мальчиках именно мужские качества. Князь П. А. Кропоткин вспоминал: "Мы все время были с мосье Пулэном, нам было весело с ним: он купался с нами, увлекался грибами и охотился за дроздами и даже воробьями. Он всячески старался развивать в нас смелость и, когда мы боялись ходить в темноте, старался отучить нас от этого суеверного страха. Сначала он приучил нас ходить в темной комнате, а потом и по саду поздно вечером. Бывало, во время прогулки Пулэн положит свой неразлучный складной нож со штопором под скамейку в саду и посылает нас за ним, когда стемнеет. В деревне не было конца приятным впечатлениям: леса, прогулки вдоль реки, карабканье на холмы старой крепости, где Пулэн объяснял нам, как русские защищали ее и как татары взяли ее…
Бывали приключения. Во время одного из них мосье Пулэн стал героем на наших глазах: он вытащил из реки тонувшего Александра… В ненастные дни у мосье Пулэна был большой запас историй для нас, в особенности про войну в Испании (речь идет о наполеоновской войне 1808–1814 гг. — В. Б.). Мы постоянно просили рассказать нам опять, как он был ранен в сражении, и каждый раз, как он доходил до того места, что почувствовал, как теплая кровь льется в сапог, мы бросались целовать его и давали ему всевозможные нежные имена".
Гувернер конечно же имел большое влияние и на развитие вкусов, ума, всей духовной жизни мальчиков. Б. Н. Чичерин вспоминал о своем гувернере-англичанине: "Меня пленяла в нем необыкновенная живость ума, разнообразие сведений и интересов, наконец, его обходительность, ибо он обращался с нами не как с учениками, а как с себе равными, разговаривая с нами обо всем, шевеля в нас мысль, открывая перед нами новые горизонты. Его уроки не были рутинным преподаванием избитых материй. Не будучи педагогом по ремеслу, он с большим тактом умел выбрать то, что могло заинтересовать и возбудить молодой ум в самых разнообразных направлениях…Он не только давал нам читать книги, но и сам читал нам вслух избранные места из различных авторов. С каким услаждением слушали мы его, когда он в виде отдыха и забавы всякий день по окончании урока с большим юмором и выражением читал нам недавно вышедшие "Записки Пиквикского клуба". Для нас это было настоящим праздником; мы хохотали до упаду… С таким же юмором Тенкат читал нам сцены из "Генриха IV" Шекспира, где является лицо Фальстафа. А рядом с комедиею он знакомил нас и с трагедиею, читал сцены из "Ричарда III" или из "Макбета", заставляя нас понять трагичность положения, возвышенность чувств, благородство языка. Чтение английских писателей сделалось постоянным нашим занятием в свободные часы… Тенкат учил нас и латинскому языку. Не будучи большим латинистом, он и тут умел чрезвычайно умно заинтересовать учеников изучаемым предметом, не налегая слишком на грамматические формы, а обращая внимание главным образом на силу и красоту языка и на внутренние достоинства писателей…Таким образом, в этом преподавании поэтические восторги смешивались с тонким пониманием юмора, возбуждение пытливости ума с развитием вкуса. И так как при этом не было ни малейшего педантизма, а при обыкновенной живости и такте преподавателя все усваивалось легко и свободно, то учение имело для нас большую прелесть. Даже когда случалось, что нужно было сделать какое-нибудь замечание или внушение, Тенкат всегда придумывал для этого такую форму, которая нас самих занимала и забавляла. Помню, что однажды он с большим юмором описал по-английски, как младший брат мой Владимир, тогда еще ребенок, отлынивая от урока, рыскал по коридорам и по кладовым, и заставил его перевести это описание на французский язык…Мир да почиет над его прахом! Он раскрыл мне целую бесконечность новых мыслей и чувств и оставил по себе в моем сердце неизгладимую благодарность".