Очень хочется попристальнее вглядеться в эту женщину и, помня условия игры, которую мы затеяли с тобой, уважаемый мой читатель, незаметно понаблюдать за ней в минуты, когда она остается наедине с собой, перед зеркалом, в которое может очень долго и внимательно смотреться, в змеином оцепенении разглядывая незнакомое свое лицо… «Кто ты, старуха?» — как бы спрашивает она, обращаясь к этому пеплом подернутому, поблекшему лицу, кожа которого день ото дня теряет эластичность, зависая над глазами паутинно-легкими горькими складками, меняя взгляд озабоченных, потухших глаз. Словно измученная бессонницей, смотрит она на безжалостное разрушение, пытаясь понять причину происходящего. Но не в силах этого сделать, потому что вопрос: «Кто ты, старуха?» — искусно прячется на донышке души, и она снова видит себя такой, какой привыкла быть в своем игривом воображении, которое во много раз сильнее жалкой и ничтожной реальности. Тем более у нее, у Жанны Купреич, художницы, обладающей даром повышенной чувствительности и артистизма.

Почему Жанна? А потому, что у матери была подруга — Жанна, и когда родилась дочь, она назвала ее в честь подруги, доказав таким образом свою верность ей. Фамилия осталась от мужа. По отцу она Емцова. С мужем развелась, но фамилию менять не стала.

Ей нравится быть Жанной Купреич. Единственная выставка, которая прошла с успехом, принеся ей довольно ощутимый гонорар от проданных картин, называлась: «Пейзажи Жанны Купреич». Так было написано сухой кистью на суровом полотне при входе в зал. Одна картина даже уплыла за океан, чем не устает до сих пор гордиться Жанна Николаевна, расценивая это как мировое признание ее таланта.

Дом, в котором она живет, похож на старинный, усадебной архитектуры, особняк, хотя он и построен из дерева, пропитанного когда-то горячей олифой, и ни разу еще не обновлялся. Участок размером в два гектара обнесен покосившимся глухим забором из подгнивших досок, который приходится время от времени ремонтировать, чтобы кое-как залатать провалы и проломы или просто поднять повалившуюся часть забора, укрепив его новыми столбами. Ремонт дома и забора стоит так дорого, что Жанна Николаевна Купреич только усмехается, когда кто-нибудь говорит про это.

— У нас всегда в таких случаях отделывались каламбуром, — отвечает она с усмешкой. — Купишь уехал в Париж!..

Участок просторен и светел. Дом стоит под столетними дубами, а за домом, на поляне, окруженной лиственницами и елками, Жанна Купреич, увлекающаяся с некоторых пор теннисом, построила корт. Металлических сеток нет, но играть все-таки можно, елки и лиственницы задерживают мячи. Любители тенниса, которых в поселке много, приходят, играют, чувствуя себя тут хозяевами, потому что корт построен в складчину, на кооперативных началах, Жанна Николаевна лишь хозяйка земли, но не корта, который стал местом сбора очень приятных ей, спортивных и умных, интеллигентных молодых людей, относящихся к хозяйке как к одной из партнерш по игре, хотя играет она из рук вон плохо. Но ей все прощается, ее все любят, приходят пить чай, легкое вино, благо, места для этого в доме много, а в хорошую погоду и вообще не надо заходить в дом, потому что по фасаду опоясывает его широкий балкон, отделанный резьбой. Он еще достаточно прочен, чтобы принимать на нем гостей, усаживая их в плетеные креслица, на диванчик, а то и просто на стулья, если собралось больше шести человек.

Жанна Николаевна боится поверить в свое счастье, когда она, раскрасневшаяся и разгоряченная, в коротенькой юбочке, в мягких полукедах, в блузке, похожей на матроску, вся в белом, смуглая, возбужденная и радостная среди таких же радостных и от игры возбужденных молодых людей и юных женщин, смеется, хлопочет, угощает, показывает свои новые работы, с трепетом ждет оценки, зная, что работы понравятся, догадываясь, что молодые люди будут хвалить ее, называя, как свою подружку, Жанночкой, Жаннетой или просто Жан, что ей почему-то очень нравится. А потом будут сумерки, будет самовар, кто-то будет его разжигать в саду, кто-то принесет вина, конфет, печенья, кто-то магнитофон, и начнутся танцы, и кто-то вдруг пригласит и ее, какой-нибудь красавец в белых брюках и в рубашке-«сафари», высокий, стройный, пахнущий силой и молодостью, и у нее закружится голова, и ей станет так хорошо, как только и было в ранней юности.

Сад запущен, но это тоже нравится Жанне Купреич. Даже старые яблони, убитые морозом и стоящие среди прочей зелени какими-то странными, будто бы сотканными из дыма изваяниями, трогают ее душу, наводя на раздумья о бренности всего сущего на земле, и она не хочет и слышать о том, что надо выкорчевывать их и сажать на их место молодые деревья…

Четыре дерева, замерзшие в лютые морозы, видны из окошек ее спальни. Стоят они дымчато-серые, на склоне к реке, напоминая всегда о туманах, об утках, о зимнем холоде, и кажутся лиловыми среди буйной зелени и цветов.

Под елками и лиственницами разросся шиповник. Свекольно-яркие его цветы с солнечным пятном тычинок перемешались с лиловыми и нежно-розовыми вспышками люпина, с ажурными кружевами цветущего дудочника, с желтыми, глянцево поблескивающими цветами ледвенца, похожими на цветы весеннего дрока, который тянется по стеблям люпина, дудочника и шиповника, чтобы как можно выше вознести соцветия, поймав солнце и заманив пчел. Заросли источают освежающе нежный аромат, и в знойные часы дня кажется, что здесь прохладнее воздух и легче дышать.

Втоптанный в землю песок, завезенный сюда в то время, когда строился корт, зарастает по краям травою. Мелколистный клеверок затянул темно-бархатными листочками окраину песка. Цветут, как это ни странно, запоздавшие лютики, тоже очень мелкие и совсем не похожие на те весенние, которые давно уже погасли на опушках леса и в лугах.

На это разноцветье можно смотреть, как смотрят люди на живое пламя, — не отрываясь.

И если кто-нибудь спрашивает у Жанны Николаевны в эти минуты:

— Грустим?

— Нет, — отвечает она с отстраненной улыбкой. — Растворилась в цвете.

— Значит, ушла?

— Уйти — это уйти! А я, скорее, пришла… Потому что уйти — умереть. Уйти за угол. А я пришла и вот любуюсь… Живу.

Голос у нее молодой, но особенно молодо звучит он по телефону, смущая абонентов, которые иногда даже теряются, думая, что их неправильно соединили. Она искусно играет гласными окончаниями слов, неуловимо меняя фонемы, переплетая их в певучей своей речи, похожей на какое-то сладостное и нежное стенание, будто голос ей дан не только для того, чтобы говорить с людьми, выражая мысли и чувства, но и для того еще, чтобы обласкивать им людей, обволакивать томным воркованием, когда человек забывает о смысле слова, прислушиваясь только к его звучанию. Странное чувство испытывают люди, с которыми говорит Жанна Купреич!

По сути своей она прирожденная соблазнительница. Она даже женщин умеет покорять, влюбляя в себя.

— Вы очень несовременная, — тихонечко, как бы по секрету, говорит она новой своей знакомой, очарованно разглядывая ее и любуясь ею. — Удивительно несовременная! — страстно повторяет Жанна Николаевна, зная, что смущенная ее словами молоденькая женщина будет долго помнить лестное для себя определение, которое почему-то всем приходится по вкусу.

Неужели только потому, что никто из женщин не хочет быть похожей на своих современниц? Тогда надо отдать должное Жанне Николаевне — она к тому же еще, оказывается, прирожденный психолог, интуитивно нащупывающий в своих целях слабые и сильные стороны человеческой натуры.

— Если бы я была портретисткой, — говорит она, вглядываясь в лицо другой своей знакомой, — я бы ваш портрет писала в сиреневых тонах, в широкополой шляпке, которые носили в конце прошлого века, из золотистой соломки… Вы вся в сиренево-золотистых тонах! Вы просто чудо! Я не встречала ничего подобного! Вы пришли к нам из прошлого века…

Однажды на корте появилась новая пара: Сухоруков Василий Александрович и Сухорукова Екатерина Аркадьевна — так они отрекомендовались, представленные хозяйке, тридцатипятилетние, приятные люди, при знакомстве с которыми Жанна Николаевна почувствовала себя очень неуверенно, словно бы растерялась, как бывает, когда долго ждешь нужного человека и готовишься к встрече, проигрывая в сознании возможные варианты своего поведения, репетируя свою роль, а при встрече теряешься, забывая слова, и говоришь глупости. Так случилось и с Жанной, когда Василий Александрович Сухоруков, чрезвычайно красивый и стройный, высокий мужчина, голосом, похожим на басовый голос виолончели, сказал ей, зная, что он красив и умен: