— Какой такой Марусе? — спросил младший лейтенант как бы между прочим, а сам переломил ружье и вынул стреляную гильзу, от которой донесся до Сережи кисленький запах пистолетного пороха.

— Я ее не знаю… Она Сашку попросила. Работает там… у зверей.

— Вот что, — сказал младший лейтенант, — ты о своем Сашке, о Марусе, о козлах, о воробьях каких-то в отделении расскажешь.

— Как это! — удивленно воскликнул Сережа, чувствуя себя совершенно обескураженным и очень глупым. — Обыкновенные воробьи. Они… эти воробьи… они для соболей — лакомство и для этих…

— Вот и про лакомство… тоже расскажешь…

И он с брезгливостью взял Сережу за рукав телогрейки, в которой мать, работая истопницей, ходила когда-то на фабрику, взял двумя пальцами и потянул за собой… Люди расступились и молча пропустили их… Сережа понял, что дела его плохи и что ружье теперь, конечно, отберут, потому что он даже охотничьего билета не успел получить, и сказал дрожащим голосом:

— Что вы меня держите… Я и сам пойду.

Но младший лейтенант как будто не услышал его.

Сережа помнил лишь, как они пересекли улицу, а куда пошли дальше, никогда потом не мог вспомнить, будто шел с завязанными глазами.

За деревянным барьерчиком тесноватой комнаты сидел старый, как показалось Сереже, и очень усталого вида капитан с лицом солдата Великой Отечественной… Курил махорку, зажав в йодисто-коричневых пальцах цигарку, скрученную из газеты. Щурился от ядовитого дыма, смотрел сквозь этот дым на Сережу и никак не мог взять в толк, что же он делал с ружьем в зоопарке.

— А может, ты какого-нибудь фазана или лебедя убил… откуда я знаю, — говорил он раздумчивым, дребезжащим от прокуренных связок голосом. — Сколько тебе лет?

— Пятнад… нет… вот уже через… раз, два… через восемь дней будет шестнадцать.

— А ружье чье?

— Мое, — еле слышно ответил Сережа.

— Как же это? Я, парень, порядок знаю. Где ты его взял?

— Купил.

— Кто ж тебе продал?

— Я в магазине, на Кузнецком… Мне один старик предложил… записал в свой билет… и купил… Он инвалид… Я и обрадовался.

— «Обрадовался»! — передразнил его капитан, что-то записывая на бланке. — Инвалид, говоришь? Ладно, пошли дальше… И часто ты там охотишься? Хе! Охотник! Нет, слушай… ты меня просто удивляешь, парень… Ну, я понимаю, поехал бы за город, походил бы там, может, зайчика поднял… Я и сам охотник! А то ведь куда? В зоопарк! Даже не знаю, как это расценить.

— Так у нас же это… разрешение… Я бы не пошел просто так. Мой товарищ там часто рисует всяких зверей. Его там хорошо знают. Его и попросили, а он меня позвал….

— Кто его попросил?

— Не знаю. Кажется, Мантейфель.

— Кто такой?

— Кажется, профессор, биолог. Я не знаю точно.

— Вот видишь: «не знаю», «кажется»… А пошел все-таки. Разве так можно? И главное — ружье не оформлено. — Он скосился на запотевшее ружье, стоящее там, за барьером, уже как будто бы чужое для Сережи. — Какого калибра? Шестнадцатого?

— Да, — вибрирующим вздохом ответил Сережа…

Капитан вдруг разозлился почему-то и крикнул злобно:

— Ну чего ты в ворону-то эту вцепился?! В мешке тоже ворона! Зачем они тебе?

Сережа не удержался от слез и заплакал, корча лицо в мучительных, обидных слезах, крепясь что есть силы, но уже не владея собой…

Капитан, как будто не замечая слез, все так же грозно крикнул опять:

— Что тебе в этих воронах?! Есть, что ли, собрался? Говори!

Сережа звонко, сквозь слезы, жалобно выкрикнул:

— Да!

Капитан загремел стулом, пристально вгляделся в плачущего парнишку, нахмурился и поднял доску на петлях, молча вышел из-за барьера. Глухим голосом тихо спросил:

— Отец-то где?

Сереже стало вдруг так жалко себя, что он разрыдался, размазывая окровавленной рукой слезы по лицу, не выпуская при этом из другой руки ворону… А когда капитан положил на потную его голову горячую, сухую свою ладонь, он даже вскрикнул, как от боли, и крик этот получился писклявым, как визг.

— Он без… без… без… — никак не мог выговорить он это страшное «без вести пропал».

— А мать? Ты один у нее? — спросил чуть ли не шепотом капитан, задумчиво поглаживая его по голове.

— Два младших… два брата еще… — сдерживая рыдания, хлюпая мокрым носом, еле-еле выговорил Сережа, обливаясь слезами. — А мама… она истопницей работает… А Сашка… сказал, что вороны… что вкусные они и их можно… есть… Я и пошел. Простите меня, пожалуйста, я больше не буду, — сказал он и закрыл глаза, из которых никак не переставали течь слезы.

Капитан вдруг тоже как будто вскрикнул на вздохе.

— Ах ты, господи, — сказал он с мучительной горечью в охрипшем сразу голосе и, с треском откинув опять доску на петлях, взял ружье и вынес его. — Вот что, Сережка. Давай-ка сейчас мы с тобой так сделаем… У тебя чехла-то нету? Не купил еще? Ничего, купишь… Как ружье-то? Я знаю, у них бой отличный, — говорил он, разбирая ружье и заворачивая его в тряпку. — Придешь домой, протри как следует маслом. Масло купил?

— Да, — ответил Сережа.

— Это правильно. Щелочным протри канал ствола, подержи, а потом протри насухо и нейтральным смажь. Оно тогда послужит тебе верой и правдой. Вообще-то вот еще что! Никогда не забывай: зимой охотишься, поставь сначала ружье где-нибудь в сенях, а уж потом вноси в дом, чтобы оно не потело с мороза. Кидай ворону свою в мешок. На охоту-то настоящую ходил?

— Нет еще…

— Да что ты говоришь! Первая добыча?! Поздравляю. А жарить их можно, это точно. Мы и то, бывало, на фронте, из винтовки двух-трех и в котел… Грач, конечно, вкуснее, но и ее тоже можно. Вот так, сынок ты мой хороший. И не плачь! Иди домой. Не поминай лихом. Придет время, вспомнишь про это и улыбнешься. Станешь рассказывать — не поверят. А жизнь наша наладится со временем. Не сразу, но наладится… Все будет! Иди, сынок. И прости ты меня, старого, что до слез довел… Но вот тебе мой совет: не ходи, ты больше в зоопарк на охоту. И вот еще: в общество обязательно вступи и ружье зарегистрируй. Это обязательно. Когда, говоришь, шестнадцать? Ага, через восемь дней… Ясно. Может, еще посидишь немножко, обсохнешь? Не тороплю… А то потный выйдешь — прохватит морозцем… Свалишься. Нет? Ну смотри!

— Большое спасибо, — говорил Сережа. — Большое вам спасибо.

Капитан, на груди которого Сережа разглядел орден Красной Звезды, проводил его до входной двери, пожелал ни пуха ни пера, подмигнул лукаво и помахал рукой.

День был в разгаре. Февральское солнце слепило глаза, и после полутьмы казалось, что на улице весна.

Сережа ликовал. Он торопливо шел по тротуару Садового кольца, забыв про троллейбус. Пешком дошел до Крымского моста и, когда шел по мосту, увидел на заснеженном льду Москвы-реки разгуливающих ворон… В парке играла музыка, а отсюда, с моста, видны были скользящие на коньках по изрезанному льду люди. Звона коньков не было слышно, но он хорошо себе представил этот приглушенно-хрустящий металлический звук.

Он был очень голоден. Хотелось есть. Он представлял себе горячий, острый запах жареного мяса и никак не мог отвлечься от этого запаха, как будто февральский воздух стал пахнуть жареным мясом.

С тех пор как он поступил в училище, мать не кормила его в будни, зная, что он обедает в столовой. Но в воскресенье, хотя он и съедал в субботу сразу два обеда, как думала мать, она готовила на четверых, варила в большой-большой кастрюле жидкий овсяный суп. Из сухого омлета пекла вкусные поджаристые лепешки, с которыми все они пили чай, подслащенный сахарином.

А сегодня они полакомятся жареным мясом! Если не думать, что это воронье мясо, будет, наверное, очень вкусно. А зачем думать? Да и не какие-нибудь помоешницы эти вороны! Как-никак, сами ели мясо, воруя его у медведей и тигров. Значит, должны быть вкуснее всех других ворон.

Он вспомнил, что сегодня надо еще напилить и наколоть дров и что вряд ли сумеет вечером сходить в парк на каток, потому что сон уже сейчас казался ему очень приятным и радостным, сейчас уже голова кружилась от усталости и перевозбуждения.