Часового увели, и присяжные вернулись в зал заседаний; старший присяжный шел во главе товарищей и держал в руке составленный им грозный акт. Зал был освещен очень неровно, места для избранной публики и скамьи присяжных были ярко озарены светом ламп и свечей, но скамья подсудимого, где сверкало оружие стражи, и места, отведенные свидетелям, а еще более та часть зала, в которую допускались все без разбора, оставались в тени. Толпа представляла там черную сплошную массу, присутствие которой угадывалось лишь благодаря несмолкаемому шуму голосов.

Когда присяжные и члены совета заняли свои места, воцарилось мертвое молчание. Тишина так была велика, что явственно слышались скрип пера секретаря по бумаге и шелест судейских мантий.

Де ла Сутьер встал. Он с видимым усилием развернул бумагу, положил руку на сердце согласно порядку, установленному законом, и приступил к чтению. Но не успел он произнести обычной фразы: «По чести и совести, перед Богом и перед людьми и т. д.», как голос у него замер, и он на несколько минут вынужден был остановиться. Это душевное волнение, однако, казалось очень естественным в данный момент, никому и в голову не пришло приписать его личному чувству старшины присяжных. Впрочем, де ла Сутьер не замедлил оправиться и закончил чтение твердым голосом.

Председатель приказал ввести подсудимого. Темнота не позволяла видеть лицо Франсуа Шеру, но, должно быть, несчастный подозревал, как сложится дело, потому что глаза его блестели фосфорическим блеском. Ему прочли заявление присяжных, затем прокурор потребовал объяснения закона, и, наконец, право речи снова предоставили защитнику обвиняемого. Молодой адвокат произнес несколько слов, в которых умолял членов суда проявить жалость к несчастному. Он добросовестно исполнял свой долг, но без всякой надежды на успех, зная, что закон неумолим и смертного приговора не избежать.

Члены суда удалились в зал совета. Отсутствие их, однако, длилось недолго; по прошествии нескольких минут они вернулись, и председатель, надев шапочку, среди благоговейного безмолвия произнес приговор. Франсуа Шеру должен был подвергнуться смертной казни на центральной площади города Б***.

Все глаза устремились на осужденного, чтобы увидеть, какое действие произведет на него приговор. Он слушал с растерянным видом, как будто не вполне сознавая, о чем идет речь. Однако, улучив подходящую минуту, он все-таки произнес:

– Вы были так жестоки ко мне, господа, за прежнее дело. А ведь, кажется, с одного вола двух шкур не дерут. Что же касается этого вопроса, то разрежьте меня на куски, а я не перестану повторять одно и то же: не я убил сборщика податей…

– Ты не имеешь более права выступать здесь, – остановил его председатель. – Жандармы, уведите осужденного!

В то время как слуги закона исполняли приказание, де ла Сутьер с пылающим лицом, протянув руки к членам суда, воскликнул громовым голосом:

– Он прав, Шеру не виновен… он не виновен… не виновен!

– Он не виновен! – закричал женский голос из рядов зрителей.

– Господин старший присяжный, – строго сказал председатель суда, – ваша обязанность закончена, вы не имеете никакого права прерывать ход правосудия. Итак, я приглашаю вас…

Он остановился, увидев, что де ла Сутьер вот-вот упадет.

– Он не виновен… не виновен… не виновен! – бормотал он невнятно, размахивая руками.

Старший присяжный упал навзничь. Одновременно в другом конце залы уносили женщину, упавшую в обморок. Вечером по городу пронесся слух, что старший присяжный, месье де ла Сутьер, внезапно заболел горячкой и находится при смерти.

XV

Анонимное письмо

Мы в гостинице, в небольшом номере де ла Сутьера. Прошло около недели после приговора, вынесенного судом присяжных Франсуа Шеру. Было утро, когда Арман Робертен пришел осведомиться о состоянии больного. Молодой человек ждал в гостиной, смежной со спальней. Наконец тихо растворилась дверь, и вошла Пальмира. Девушка на правах дочери не отходила от изголовья больного. Она не пощадила себя: день и ночь Пальмира с величайшей любовью и самоотверженностью ухаживала за отцом. Ей одной не хватало сил сдерживать больного, который в горячечном бреду со страшным криком вскакивал с постели, поэтому она вызвала из замка Батиста, которого особенно ценила за преданность их семейству.

Батист явился немедленно и в сопровождении старой глухой сиделки. Никто, кроме этих лиц, даже Арман Робертен, который приходил по несколько раз в день, не видал больного, конечно, за исключением доктора, навещавшего де ла Сутьера утром и вечером.

Бедная Пальмира, казалась, изнемогала от усталости и бессонных ночей. Волосы у нее были растрепаны, глаза мутные, на свой внешний вид она, по-видимому, не обращала никакого внимания – так он был небрежен. Однако светлая улыбка озаряла ее лицо, когда она протягивала руку посетителю.

– Каков он сегодня? – с поспешностью спросил Робертен.

– Лучше, гораздо лучше, – ответила Пальмира. – Лед, который ему прикладывали к голове, совершил просто чудо, бред прошел, и теперь отец спит. Доктор выразил надежду на скорое выздоровление, если только… если не случится возврата болезни, – прибавила она со вздохом.

– Слава богу! Наконец-то вы сообщаете мне хорошие вести. Ах! Почему вы не пускаете меня к больному? Я мог бы выразить ему свою преданность и любовь. Но теперь ему лучше, и вы, надеюсь, не откажете мне в позволении его увидеть?

– К сожалению, это невозможно, – возразила девушка тихим, но твердым голосом, – доктор запрещает всякого рода душевные волнения, даже приятные, а ваше присутствие неизбежно взволновало бы отца.

– Сегодня я должен повиноваться вашей воле, но завтра, быть может, я буду счастливее! Скажите, пожалуйста, что именно в словах вашего отца, сказанных в бреду, так сильно напугало вас?

Вопрос этот внушен был Арману одним лишь участием к де ла Сутьеру, но Пальмира бросила на молодого человека пытливый взгляд, усмотрев в его словах тайный умысел.

– Бред больного может быть и сумасброден, и бессвязен, – сказала она, – однако, как мне кажется, отец был сильно опечален делом в суде присяжных.

Произнося последние слова, она понизила голос. Смущение ее было очевидным.

– Действительно, – согласился Арман, не подозревая, какой пытке подвергает собеседницу, – люди нервные и впечатлительные, такие как он, не годятся быть присяжными по уголовным делам.

– Не можете ли вы, – попросила Пальмира с замешательством, – сообщить мне сведения о несчастном, осуждение которого так сильно потрясло моего отца? Правда ли, что из скупости он не захотел передать дело в кассационный суд?

– По городу пронесся слух, что Шеру предпочел смерть горестной необходимости потратить несколько десятков франков, но его адвокату удалось уговорить бывшего каторжника, и апелляция отправлена в Париж.

– Ах, какое счастливое обстоятельство! – воскликнула Пальмира и, заметив изумление Робертена, поспешила прибавить: – Когда отец окончательно придет в сознание, он наверняка спросит меня о судьбе человека, в котором принял такое живое участие.

Она замолкла и задумалась.

– Сколько горя, сколько тревог пришлось вынести вам в эти дни тяжкого испытания, – прервал молчание Робертен. – Как вы любите вашего отца! Неужели вы не позволите мне разделить с вами обязанность, которую исполняете при нем с такой самоотверженностью? Я, кажется, имею на это некоторое право.

– Вы и теперь, и всегда останетесь другом моего отца и моим, – ответила Пальмира со смущением.

– Другом! Разве мне не дозволено надеяться на более драгоценное и сладостное для меня звание?

– Ради бога, не говорите об этом! – воскликнула Пальмира с видом почти безумным от волнения. – Умоляю вас, не возвращайтесь никогда к этому предмету разговора. Преграда между нами с минуты на минуту станет непреодолимее! – И она залилась слезами.

– Уж не помолвлены ли вы втайне?

– Нет-нет, совсем не то. Но не спрашивайте меня.