Таким образом, утешение, которое дарил себе Боэций, продолжает действовать еще и сегодня; и это воздействие во времени является лишь отражением высшей пользы, поэтически очень красиво предсказанной им в стихотворной строчке «Победившему землю даруются звезды»[92].

Ночью восемнадцать градусов. Хотя я в одежде и в накрученном на голову башлыке лежал под одеялами, я, продрогнув, поднялся в четыре часа и развел в хижине огонь.

Я побывал в каком-то изумительном магазине, где, как в некоторых лавочках на неаполитанской chiaja[93], были выставлены на продажу такие ценности морей, как изделия из черепахи, кораллы и перламутр. Я зашел в палеонтологический отдел. Там за хрустальными витринами хранились отборные окаменелости, естественные произведения искусств — их покрывала филигрань веков. Тут были чудесные экземпляры — так, на синем бархате лежали трилобиты из чистого золота рядом с рыбками из зеленой и фиолетовой меди, высокоребристые раковины сияли ирисовым глянцем. Невдалеке от меня стоял князь Пиньятелли и подыскивал плитки красного мрамора для своего городского дома. Он выбирал их по цвету, каким они украшают цоколь бронзовых колонн работы Бернини[94] в церкви святого Петра, и в каждой из них должны были заключаться прожилки усика криноидеи.

Меж тем как он, подобно костяшкам домино, расставлял свои плитки в ряд, я на ладонях прикинул вес тонкого лолиго, похожего на мраморную стрелу цвета чайной розы. Исключительность этого экземпляра заключалась в том, что можно было увидеть сохранившиеся в камне пурпурно-красные пятнышки (ими животное играет при жизни, а после смерти они выцветают) и зеленый ирис его больших глаз[95]. Однако я колебался, не предпочесть ли ему все-таки панцирь крокодила, окаменевший в бледно-зеленом нефрите. Настолько искусно удалась петрификация, что каждая пластиночка двигалась, как на шарнирах, и раздавался серебряный звон, когда поднимали панцирь.

Нерешительно стоял я перед выбором, пока меня не разбудил холод. И когда я, как Золушка, вернувшаяся с бала, присел перед своей печкой, то сказал себе: «На таких праздниках ты бываешь каждую ночь, и только иногда внезапное пробуждение позволяет тебе хоть краем глаза разглядеть что-то». А еще я сказал себе: «Богатство наше безмерно, поскольку живет в атомах. Мы будто по шахтам забираемся в свои недра, в свои минные галереи».

Я читаю журнал донесений, и в это время замечаю на стене камышовой хижины, рядом с печкой, какое-то серое образование, гладкое, как ослиная шкура, состоящее из змеиной шеи, которая у срезанного края образует некую выпуклость, и змеиной головы, которая выше заостренной челюсти переходит в человеческий череп. Это образование в основании затылка крепким гвоздем наполовину прибито к стене, наполовину словно бы прищемлено каким-то зажимом. С шеи и с подбородка, играя, ниспадает кайма плавника; возникает впечатление, что эту шею некогда носило странное и неизвестное тело.

Поскольку ничего подобного мне видеть так близко, так ясно и так четко не приходилось, то я тотчас же короткими штрихами делаю его набросок в блокноте для рапортов, лежащем у меня под руками, и в процессе этого сталкиваюсь с тонкими, рациональными подробностями в анатомии, которые не поддаются нетренированному грифелю. Мне также бросаются в глаза следы страдания — механические, тупые и глубоко потерявшиеся в себе, какие свойственны такого рода существам.

Потом я подхожу ближе, и все превращается в серую шерстяную тряпку для чистки мисок, которая висит на гвозде рядом с печью.

Вчера, в ночь перед сменой, первый огонь накрыл наш участок. Сквозь сон я сначала услышал одиночные выстрелы и автоматные очереди, которые показались мне подозрительно близкими, но потом, обзвонив командиров взводов, я узнал, что это обстрел на Греффернской дуге.

Вскоре после этого командир оборонительного укрепления «Слон» доложил мне, что его обстреляли, и испросил разрешения открыть ответный огонь, каковое я дал, назначив сто выстрелов. С этого на всем участке начался концерт, за которым я следил сперва в полусне, а потом все более и более просыпаясь — до тех пор, пока мне самому не настало время вылезти из пижамы и подняться с теплой постели. Едва я успел одеться, как вновь зазвонил телефон, и из размещенного на левом фланге взвода доложили, что в блиндаже «3а» был ранен в голову рядовой Вальтер.

Я спешно отправился в путь с командиром отделения управления ротой и с одним санитаром-носильщиком. Ночь была лунная, затопленная низина покрылась коркой белого, твердого льда, блестевшего при свете луны. Впереди, у противопаводковой дамбы, я увидел, как вспыхивает дульное пламя укреплений и с противоположной стороны услышал резкий треск стрельбы. Прежде всего меня удивило то обстоятельство, что один сноп траекторий исходил с самого правого края дамбы и трассами светящихся следов опускался в непосредственной близости от укрепления «Альказар». Из этого я заключил, что французы хорошо изучили мой участок. Это внимательность такого рода, которую наглядно видно только по результату.

Во взводном бункере «Лимбург» я нашел раненого. Его уже перевязали, и он лежал на нарах. Бинты насквозь промокли, и вся гимнастерка была залита кровью. От руки второй кровавый ручей тянулся до самых сапог. Так он лежал, словно вынутый из чана с багряной краской, воплощение ужаса, тихо повернувшись к стене. Я велел не беспокоить его до прибытия санитарной машины. Уже наутро я услышал от врача, который его перевязывал, что шансы на поправку есть. Большая потеря крови произошла оттого, что была перебита temporalis[96].

То место, из которого был ранен боец, я приказал хорошенько обстрелять, и покинул укрепление после того, как увидел, что расчет расторопно занял свои места у орудий. Предварительно сделав доклады, я часа в четыре снова вернулся в хижину.

В ночь на 23 февраля мы отошли с позиции и переночевали в Раштатте, одном из центров Верхнерейнского фронта. Следующей ночью мы маршевым порядком продвинулись дальше, до Карлсруэ — оба раза в ясное полнолуние, при свете которого вдали мерцали закругленные вершины Шварцвальда. Замечательны краски в подобные ночи — лунные краски, запечатлевшиеся на всем, словно предчувствия красок. Видишь их лишь тогда, когда ищешь их. Так, в мире есть много вещей, которые воспринимаешь только тогда, когда знаешь о них. И есть другие, какие не видишь никогда.

Мы поселились здесь в казарме Форстнера, где я занял приятную комнатку недалеко от расположения роты.

Робкое исследование сверхчувственного и его зримых знаков выдает адептов малозначительного уровня — им незнакома оживляющая все подобно эфиру духовная сила. Спириты в этом отношении переплюнули всех. Когда в ожидании сверхчувственных гостей ты, как они, прежде всего до крайности обостряешь чувства, то напоминаешь физика, собравшегося изучать пламя в безвоздушном пространстве.

В такого рода заботах ты только хиреешь, находясь в максимальной безопасности.

Вера похожа на кислород при реакции соединения. И потому чудеса удаются не каждому и не везде. Неопалимая купина.