Под конец, желательно в полдень, я имею обыкновение еще заглянуть на кухню, расположенную в здании греффернской таможни. Здесь нужно проконтролировать припасы, доброкачественность, процесс приготовления и попробовать множество блюд, на что тоже требуется немало времени.
Обратный путь я предпринимаю затем по «Толедо», траншее, опустевшими полями ведущей от «Альказара» к командному пункту. Тропа одиноко вьется по затопленным лугам, которые можно преодолеть только в резиновых сапогах. Тем не менее, этот отрезок обхода мне больше всего по душе, а те полчаса, что я на него трачу, я рассматриваю как свою собственность. Эти минуты — единственные, которыми я наслаждаюсь в одиночестве и которые имеют сходство с моей жизнью минувших лет.
Местность с разнообразной растительностью приглашала к тому, чтобы в маленьких упражнениях выстраивать перед собой некоторые мысли и снова распускать их. Иду вдоль старых ив, высокие стволы которых наполовину скрывает пожелтелый камыш и местами выходит на кукурузные и табачные поля, где урожай так и остался неубранным. Эти насаждения перемежаются с высокими, засохшими стеблями топинамбура, который в народе называют водочным картофелем и чьи растопыренные, словно пальцы, корни скармливают скоту. Той же цели служит тяжелая белая репа, покрасневшая от солнца в части, выступающей над землей. Сначала крестьяне собирают зеленые листья, а сами корнеплоды прямо тут же, на поле, складывают в небольшие бурты, которые затем, зимою, по мере надобности опустошают.
Иногда я замираю на месте, чтобы в свой добротный бинокль понаблюдать за зверьем на пустынных полях. Чибис с криком порхает у окраин затопленных участков, на островках которых сторожко расположились темные стаи ворон. В чаще заграждений, что лабиринтом многочисленных рядов тянутся вдоль всей линии фронта, высоко переплетаясь с высохшей травой, гнездились куропатки и фазаны; они со свистом взлетают прямо из-под ног идущего. Просто великолепен самец фазана, который, как механизм курантов, поднимается в переливах своей пестрой бронзы, с длинным, от ветра волнами распушенным хвостом. Косули тоже забредают в заросли ольшаника в лощине Черного ручья, и одновременно можно увидеть, как на голых верхушках ее тополей хищные птицы устраивают себе наблюдательный пост. Они, кажется, высматривают, прежде всего, кротов, которых высокий уровень грунтовых вод вынуждает рыть норы чуть ли не на свету. И оттого они настолько доступны, что птицы выклевывают только их внутренности, меж тем как на осиротевших холмиках глаз замечает, как светятся маленькие алые кусочки их отвергнутых с пренебрежением ребер.
По среднему из мостов через Черный ручей я возвращаюсь обратно на командный пункт. В это время Рэм по своему обыкновению издалека высматривает меня, и не успеваю я отворить дверь хижины, как на столе уже дымится тарелка с супом. Чаше всего подается лапша, перловка, белокочанная капуста, брюква или рис, а в случае удачи — чечевица, гуляш или ломтик мяса. Поскольку через командира отделения управления ротой я позволил охотиться на нашем участке фронта, то иногда в нашей оружейной комнате висит также кое-что из дичи, которую мы припасаем для маленьких праздников.
Вечер в большинстве случаев заполняется мелкими служебными заботами и бумажной волокитой. По временам камышовая хижина превращается даже в трибунал, с мучительными допытываниями при свете свечей. Речь при этом, как правило, идет об одних и тех же проступках: просрочка увольнительной, самовольная отлучка, чтобы кутнуть в деревенском ресторанчике или навестить девчонку, и нарушение устава караульной службы. Война нервов ввергает человека в состояние неволи, в котором даже простое течение времени ощущается болезненно. Отдельный человек, пытаясь уклониться от этой боли, легко причиняет себе вред.
В иные вечера я прогуливаю службу и провожу их за чашкой доброго кофе. Его присылают мне в дар друзья в мелко помолотых порциях. На подоконнике небольшого оконца зяблики, лазоревки и коноплянки склевывают оставшиеся от трапезы крошки, а после них все подчищает маленькая ржаво-рыжая крыса. Она обитает в укрепленных ивовым переплетением стенах камышовой хижины, и всякий раз, когда она забирается в нору, ее радостно приветствует тонкий писк малышей. В других частях сплетения шебаршатся кроты, которых Рэм называет «хомяками», — эти копатели и грузчики производят такой шум, что порой изумляешься способностям столь небольших зверьков.
Затем наступает тот приятный час, когда, одновременно с ужином, отправляется почта. Кроме того, о своем возвращении докладывают подразделения, согласно очередности посланные на помывку в Шварцах, — в большинстве своем немного подвыпившие, однако это непорядок вполне легальный, поскольку, в соответствии с приказом по роте, после горячей бани, для предупреждения простуды, посещается кабачок.
К ужину Рэм выставляет на стол восковые свечи, источающие приятный аромат. Теперь следует продолжительное занятие книгами, поскольку, за исключением корреспонденции, чтение остается единственным из привычных дел, которыми здесь можно продолжать заниматься. В первые недели я имел обыкновение, как дома, пить в этот час чай, однако со временем убедился на опыте, что при такой близкой к земле жизни для улучшения самочувствия больше подходит красное вино. Таким образом, я познакомился с немецким бургундским. К нему, равно как и к немецкой икре, я прежде относился с предубеждением, каковое, как выяснилось, оказалось несправедливым. В свои лучшие урожайные годы оно обретает такой изящный дух, развить который не под силу даже южным винодельческим регионам.
Эти, как и все двадцать четыре часа суток, тоже, естественно, принадлежат службе, и досуг подобен досугу паука, сидящего в паутине. Едва лишь в какой-нибудь точке происходит контакт или какое-нибудь наблюдение, раздается трезвон телефона. Около одиннадцати часов из взводов прибывают связные, а в полночь отправляется утреннее донесение в батальон.
На этом день завершается, если еще не следует последний, ночной обход по участку.
Закончил: «Consolationes» Боэция, книгу, которую я начал читать среди пьяных на вокзале Карлсруэ. Вершиной произведения является сочетание свободной воли и божественного предопределения — Боэций помещает свободную волю во время, а предопределение — в вечность. Поскольку мы живем в обоих временах, то в своих действиях располагаем абсолютной свободой, и, тем не менее, они в то же время изначально детерминированы в каждой детали. Таким образом, действующее лицо подчиняется двум качествам, одно из которых бесконечно превосходит другое. В широких рамках мы можем поступать, как нам заблагорассудится, и все же нам не дано переступить их. Во всем, словно приправа, чудесным образом одновременно содержится вечность.
Понимание этого является одной из точек, одним из водоразделов, до которых может простираться человеческая мысль. Кант выводит теологическое различие логическим способом; его всесокрушающая истина есть, следовательно, повторение истины в чистом виде. В сущности говоря, нет никаких новых истин — новым здесь является только свойство противоречия.
Мне бросилась в глаза известная параллель с Толстым — в частности, с замечательным предисловием к «Войне и миру». В нем Толстой разбирает тот факт, что человек как особь принимает свои решения абсолютно свободно и что эти решения, тем не менее, сводятся к некой строгой статистике. Так, количество самоубийств в течение ряда лет остается приблизительно на одном уровне, изменяются лишь их мотивы. Чем большее число свободных решений накапливается, тем больше свободная воля исчезает из результата. Это позволяет, напротив, сделать заключение, что в свободной воле одиночки таится некий неизвестный фактор, который проявляется в сумме решений рода. Согласно Толстому мы тем менее располагаем свободой воли, чем в более решающем месте осуществляем свою деятельность.
Что же, впрочем, касается «Утешений» Боэция, то я полагаю, что они никоим образом не могут уменьшить боль. Мы должны вкусить ее в полной мере. Действуя в низших кругах жизни с хаотическим произволом, она в соприкосновении с высоким и благородным бытием обретает гештальт. Утешение же заключает ее в золотую клетку, или, говоря точнее: в некий алтарь, который обладает более высокой ценностью, чем все потери, какие может вынести человек за свою короткую жизнь.