Днем в горном лесу, нависшем над хижинами Куринского. Подлесок его состоит из рододендронов с уже желто-зелеными почками. Назад я возвращался узкой долиной горного ручья, текущего в зеленом мергеле. Здесь в маленьких пещерах местные жители пережидали бои; еще были видны остатки и следы лагерного житья.

Куринский, 14 декабря 1942

Ясная звездная ночь. Я провел ее в голой каморке казацкой хижины, в которой из мебели не было ничего, кроме койки для сна. К счастью, большая, из красного кирпича сложенная печь была исправна, так что хороший огонь обогревал меня в течение нескольких часов. Прежде чем уснуть, я прислушался к сверчку за печкой, чей голосок был силен и мелодичен, скорее звенел, чем стрекотал. Утром заметно похолодало. Было слышно, как русские летчики кружили над долиной, а затем сбросили в отдалении ряд бомб, после чего мощно заработали зенитки.

Утром я присоединился к старшему лейтенанту Штрубельту, чтобы в ясную погоду осмотреть местность по обе стороны дороги на Туапсе. Мы ехали в машине с пробоинами в кузове — следами нападения партизан.

Долина Пшиша, в которую упиралась шедшая вдоль дороги железнодорожная линия, производила впечатление адского месива. Уровень воды, бывший еще несколько дней тому назад очень высоким, снова упал, так что между водоворотами светились галечные гряды. Там, где долина расширялась, пространство использовалось для батарейных позиций, командных и медицинских пунктов, складов вооружения. На этих местах колеса размололи дорогу в вязкую желто-бурую кашу, под которой, казалось, не было дна. Из нее торчали части машин и лошадей. Немного выше, на склоне, выстроились шеренги палаток и хибарок. Голубоватый дым овевал их; перед дверьми виднелись русские и туркменские пленные, занятые колкой дров. Все в целом производило впечатление караван-сарая, воздвигнутого на берегах бескрайней реки грязи, сообщавшей всему свойство своей материи в виде тусклых красок и сонновлачащейся жизни. Среди всего этого вспыхивал иногда огонь — артиллерия стреляла по позиции батальона, куда русские проникли утром.

Караваны измученных животных и колонны носильщиков с азиатскими лицами тянулись туда сквозь топь. Среди них были прежде всего армяне, с их темными пронзительными глазами, сильно загнутыми носами и оливковой, часто покрытой оспинами кожей. Тут же виднелись монголоидные типы туркмен с гладкими черными волосами и иногда прекрасные, статные фигуры грузин и прочих кавказцев из разных племен. Некоторые еле ползли; было видно их смертельное изнеможение. Действительно, Штрубельт рассказывал мне, что некоторые забивались в какую-нибудь нору, чтобы тихо скончаться там, подобно зверью.

Свернув с долины, мы поехали, постепенно поднимаясь, дальше в зимний лес. По дороге мы видели высокие горы, местами сверкавшие в просветах. Частично они находились в руках русских. То есть мы были на виду, но противники здесь берегли боеприпасы, с таким трудом доставлявшиеся по грязи на позиции. На мгновение вынырнул летчик и ловко увернулся, когда перед ним выросли два дымовых облака. Низ самолета сверкнул в развороте, словно тело форели, на котором советские звезды казались двумя красными точками.

На перевале Елизаветы Польской мы сделали остановку у маленького кладбища или, скорее, группы могил, к примеру одного зенитчика, вокруг которой руками товарищей была устроена ограда из желтых узких картечин. Их воткнули в землю, словно донышки бутылок, как это делают для ограждения клумб в наших садах. Находящееся рядом место упокоения трех саперов было любовно, хотя и преходяще, огорожено шнурами с нанизанными на них дубовыми листьями. Могилу одного туркмена венчал деревянный столбик с чуждыми письменами, вероятно стих из Корана.

Мы поднимались по северному склону горы. Там лежал легкий снег, который подтаивал и за ночь замерзал опять. Перекристаллизация произвела на нем узор из широких, голубовато искрящихся игл. После длившегося три четверти часа подъема мы достигли гребня, откуда открылся необозримый вид на море горных лесов. Ближние были матово-зеленого цвета из-за покрывавших голые ветви лишайников, далее постепенно темнели голубые волны, и за ними в мягком свете вновь вставали острые грани снежных гор. Напротив нас торчал Индюк, длинный гребень которого, заканчиваясь двойным зубцом, завершал волнистую линию с тыла. Еще один заснеженный конус вздымался за ним. С правого фланга вставала Сарай-Гора, на вершине которой обосновался русский наблюдатель. Поэтому мы, как только развернули белые карты, отступили в кусты.

Мы достигли гребня в том месте, откуда лейтенант артиллерии направлял огонь на наши позиции, занятые утром русскими. Далеко внизу за нами, в густой чаще леса, слышалось тяжелое грохотание орудий, затем высоко над нами стали взлетать снаряды, с пронзительным свистом исчезая в пространстве, и наконец в зеленых ущельях звучал слабый, едва различимый гул взрывов. Затем из чащи ельника взвились белые облака и долго стояли в сыром воздухе.

Какое-то время мы наблюдали это действо на обширном пространстве. Затем я двинулся к южному склону, густые деревья которого защищали нас от глаз наблюдателей. Солнце пригревало его покрытый пятнами поблекшей листвы подъем, будто спину в прекрасный весенний день. В то время как северная сторона заросла замшелыми от ливней буками, покрытыми черными серповидными трутовиками, здесь преобладал дуб. Зеленели растения — пышные заросли чемерицы и нежные альпийские фиалки с их лепестками в светлых пятнах и фиолетовой сердцевиной.

В этом было что-то знакомое; будто я много раз находился на этих заросших дубами склонах. Кавказ — не только колыбель народов, языков и рас; в его ларце хранятся также животные, растения, ландшафты пространств Европы и Азии. В горах пробуждаются воспоминания; смысл земли выявляется отчетливее, до него, словно до руды или драгоценных камней, рукой подать, и воды берут отсюда свое начало.

Куринский, 16 декабря 1942

Со старшим лейтенантом Хойслером обход позиций, расположенных выше Шаумяна. Сперва мы присоединились к генералу Фогелю до командного пункта 228-го полка, карабкаясь вверх по узкому и крутому ущелью, почва в котором была глубоко размыта талыми водами. По обеим сторонам, подобно ласточкиным гнездам, лепились увязшие в глине хижины, выглядывая только своими фасадами. Внутри них было тесно и грязно, но сложенные из кирпича печи распространяли приятное тепло. В этом лесном море нет недостатка в топливе.

Далее мы поднимались густым, но лишенным листвы лесом и задержались на истоптанной в грязь вьючными животными и их погонщиками тропинке, которую с трудом прошли. К тому же она однажды уже была под гранатным огнем; снаряд вдавил в грязь прелестную черно-рыжую лошадку. В желто-глиняные следы ее подков стекла темная кровь и так и стояла в них.

Деревья, чаще дубы, густо поросли печеночником, с ветвей длинными серебристыми бородами свисали лишайники. Они мягко шевелились на ветру. На зимнем солнце с дерева на дерево перелетали дятлы и проворные поползни. С треском взлетела сойка. Она оживляла лес своей кавказской разновидностью, характерной черным гребнем на макушке. Но снова ощущал я, как дух времени пытался уничтожить в нас все прекрасное; все это воспринималось как сквозь решетку тюремного окна.

Мы поднялись, следуя зарубкам, к высотной позиции, словно нос выдавшейся вперед. Ни проволочные заграждения, ни общая траншея не отличали ее от нейтральной полосы; в лесу виднелась лишь группа кротовьих холмиков. В каждом таком холмике прятался маленький блиндаж — выкопанная нора, укрепленная стволами деревьев и вновь закиданная землей. В качестве жалкой защиты от дождя то тут то там были накинуты плащ-палатки.

Ротный командир, молодой тиролец из Куфштейна, показал нам свои владения. Совсем рядом на другом склоне устроились русские; по чуть заметной разнице в окраске мы отличали в серо-зеленом сумраке лесного ущелья их убежища. Словно в подтверждение, раздались резкие хлопки очереди в нашу сторону. Были слышны рикошеты, с треском проносившиеся сквозь сучья. Одним из них сорвало мушку пулемета.