Слова. Wabe от «weben» — пчелиная ткань. Также и звуковое подобие Wachs и Waffel[248] вряд ли зиждется на случайности.
Кирххорст, 29 февраля 1944
По делам Эрнстеля был в Берлине, откуда возвратился в пятницу. Сначала хотел проникнуть к Деницу, уже и был в его лагере, но меня недвусмысленно отговорили. Следствием могло быть только ужесточение приговора. Вообще я заметил у моряков склонность вежливо меня выпроваживать, что особенно бросается в глаза тому, кто приезжает из такого «белого» штаба, как штаб Штюльпнагеля. Я же прибыл с пренеприятной штукой, и с ней никому не хотелось возиться. Поэтому я решил отправиться к тем, кто занимался этим по долгу службы, в частности к морскому судье Кранцбергеру. У его представителя мы с д-ром Зидлером видели приговор, из которого я вычитал еще несколько отягчающих обстоятельств. Мой сын якобы сказал, что если немцы добьются сносного мира, то им не мешало бы вздернуть Кньеболо, — правда, из шестнадцати товарищей, названных в качестве свидетелей, об этом слышал только один, но он был шпионом. И все же суд считает это высказывание несомненным. К тому же при допросе он «не выказал никакого раскаяния», что мне как раз и нравится. Люди, с которыми сталкиваешься в таком деле, являют хороший образчик из черных и белых нитей, — из таких нитей и плетется политическая ткань.
Последствия сдачи городов такого масштаба еще не оценены по достоинству. На первый взгляд кажется странным, что среди руин почему-то больше суеты, однако это логично, ибо противоположный ей вариант, тихая уютная квартира, сильно урезан. Улицы и дороги к городу были переполнены. Впрочем, свидание со столицей и ее новым обликом принесло меньше неожиданностей, чем я предполагал; из этого явствовало, что я давно не верил в ее незыблемость. Сразу после первой мировой войны и во время инфляции она казалась уже порядком подгнившей; воспоминания о призрачном городе связаны как раз с этим временем. Потом, после так называемого захвата власти, в нем правила мотыга; целые улицы превращались в груды хлама. В конце концов начали грабить лавки, поджигать синагоги, но эти злодеяния никем не осуждались. Кровь пропитала эту землю. Охота до всего, что пахло кровью и могло взрываться, резко возросла.
Но эти разрушения следует рассматривать также и изнутри: как сбрасывание старой кожи. Поначалу это смущает, но в результате — становится привычкой. Над очагами старой культуры одержала победу Америка — я имею в виду ту Америку, которая в современном берлинце с каждым годом ощущается все отчетливей.
Я жил у Карла Шмитта, после разрушения своего далемского дома перебравшегося на небольшую виллу в Шлахтензее. По вечерам за бутылкой доброго красного вина мы обсуждали ситуацию; он сравнивал ее с положением анабаптистов во время осады. Еще за два дня до завоевания Мюнстера Бокельсон обещал своим сторонникам рай.
Вместе прочитали конец второго тома «Démocratie en Amérique» Токвиля. Там имеются поразительные мысли. Перед таким углом зрения исторический театр становится маленьким и отчетливо видимым, а его фигурки — простыми и резко очерченными. Это те авторы, которые сохраняют нашу веру в смысл, скрытый за движением, кажущимся безбрежным.
Далее о Бруно Бауэре, чей архив перед последней войной купили большевики и перевезли в Москву. Друзья, подобные Карлу Шмитту, уже потому незаменимы, что снимают огромные затраты на предосторожности.
В середине следующего дня я отправился в Кирххорст.
Кирххорст, 1 марта 1944
Начавшийся март предвещает великие события. Я изучаю сочинение Бруно Бауэра о Филоне, Штраусе и Ренане, которое Карл Шмитт дал мне в дорогу. Оно возбуждает желание заняться более внимательным изучением Филона. Уничтожение огромного числа библиотек затруднит охоту за книгами и, может быть, на десятилетия создаст условия, какие существовали до изобретения книгопечатания. Вполне вероятно, что книги станут даже переписывать. И снова, как об этом можно прочесть уже у Гриммельсгаузена,{189} отдельные области, например Швейцария, удостоятся великой благодати и будут пощажены, Жизнь — продолженное зачатие: мы все время пытаемся, пока живем, соединить в себе отца с матерью. Это наша действительная задача, ею освещаются наши конфликты и наши триумфы. Следом идет новое рождение.
То, как отец и мать, отделяясь от себя, соединяются в нас, можно прекрасно доказать графологически. По этой причине важны хотя бы даже собрания писем — чтобы изучить силы, которые в течение лет и десятилетий влияют на характер, уравновешиваясь сами.
Кирххорст, 2 марта 1944
Позавтракал в постели. Лежа читал Самюэля Пеписа{190} и уютно разговаривал с Перпетуей о налаживании домашнего хозяйства в будущие мирные времена. Правда, весь вопрос в том, доплывешь ли до берега.
Продолжал Бруно Бауэра. Хороши рассуждения о напоминающих оперные декорации пейзажных зарисовках Ренана; в самом деле, вспоминаешь картины Милле.{191} Филон считает, что чувственность тоже нужно тренировать и пестовать, так как без нее чувственный мир понять невозможно, и «предвхождение в философию» «останется», таким образом, «недоступным».
Метель, но сквозь разрывы облаков греет мартовское солнце, и, забравшись наверх, я у открытого окна принимаю солнечные ванны, читая рецензии Граббе.{192} Высказывания о переписке Шиллера и Гёте отличаются особым бесстыдством. Зато удачна угроза, направленная в адрес Беттины: «Если сочинительница будет продолжать в том же духе, ее следует рассматривать не как даму, а как автора».
О Граббе можно сказать его же словами из «Готланда»:
Так свой девиз каждый чеканит себе сам.
Текстология XIX и XX веков с такой глубиной не проникла в Библию, с какой дарвинизм — в животный мир. Оба метода суть проекции на плоскость времени, и как в первом случае во временном растворяется Логос, так во втором — виды. Слово становится делимым, образ животного — мимолетным переходом, впечатлением.
Против этого выступает Лютер: «Недвижно слово, как скала». И Библия, и животный мир суть откровения, и в этом заключается их великая, символическая сила.
Кирххорст, 3 марта 1944
Еще до полудня получил письмо от Эрнстеля, который, слава Богу, сидя в камере, может читать.
Погода была неспокойной, небо покрыто большими, ослепительно белыми облаками. После одиннадцати над домом пролетело несколько авиаэскадр, их сопровождали бесчисленные взрывные облака, резко выделявшиеся на фоне светлых пятен. Машины тоже оставляли за собой слегка искривленные белые полосы, как конькобежцы на голубом льду.
Взялся читать «Дневники» Жида, утомившие меня. Любой дневник, безусловно, отражает образ автора, но он не должен полностью отдаваться этому «выпячиванию» себя. Значимым здесь, скорее, является постепенно возникающее, но чудодейственное чувство справедливости. И золотые весы нашего слуха, выравнивающие слова и фразы, суть лишь плата, следствие этой добродетели, глубоко коренящейся в своем носителе и делающей его значительным далеко за пределами своей страны.
Далее начал «Journal d’un Interprète en Chine»[249] графа д’Эриссона, который откопал у себя в библиотеке.
Когда автор описывает реальные страны и важные события, он может обойтись и без большого таланта. Чтобы изобразить Гёте, не столько нужен второй Гёте, сколько Эккерман.