Каким-то образом местное население узнало о том, что сюда прибывает опальный батальон. Как после стало известно, жители готовились встретить его торжественно, с цветами. Но подразделение вступило в селение глубокой ночью, когда все спали. Пожалуй, это и к лучшему, потому что офицеры наверняка приказали бы разогнать народ. И кто знает, как бы все это обернулось.

Сдали прибывших под надзор 199-го пехотного Свирского полка и разместили в бывших аракчеевских казармах, где до этого содержались пленные японцы.

Следствие по делу преображенцев было поручено вести В. А. Томашевичу. Началось оно в июне и продолжалось до конца сентября.

Прыткова и меня тоже допрашивали. 15 июня в арестантской карете нас привезли в здание петербургского военно-окружного суда на Мойке.

Своей очереди я ожидал в камере с грязными серыми стенами и запыленными стеклами окна. Вскоре вызвали к военному судье и следователю по особо важным делам генерал-майору В. А. Томашевичу. Кабинет был обширный, пол устлан ковром, вдоль стен старинные массивные стулья. Прямо перед входом — большой письменный стол под зеленым сукном, за ним — человек средних лет с довольно упитанным, но несколько усталым лицом. Это — Томашевич. За его спиной на стене — портрет царя в полный рост. Знаком Томашевич отпустил конвоиров.

В течение всего допроса я стоял перед ним навытяжку.

Томашевич внимательно и несколько исподлобья посмотрел на меня:

— Басин?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Имя? Сколько лет? Образование?

Перо Томашевича быстро бегало по бумаге. В кабинете больше не было ни души.

— Расскажи мне, что у вас там произошло в Петергофе?

Сидя в одиночке, я много думал над тем, как вести себя на допросе, и сейчас почти не волновался. Я стал по порядку рассказывать все, как было.

Заметив, что я не называю ни одной фамилии, генерал Томашевич перебил меня вопросом:

— Кто кричал в Красном Селе «на родину», «не пойдем», «не поедем»?

— Я не могу никого назвать, потому что возгласы раздавались из всех палаток. Я, как ротный писарь, спал отдельно, солдатских лиц не видел.

Томашевич все писал. Выражение его лица было непроницаемым. Я продолжал рассказывать теперь уже о митинге:

— Старицкий при входе во двор сразу взялся за револьвер и приказал разойтись, но никто не тронулся с места, — говорил я. — Вдруг откуда-то послышалось: «Долой Старицкого!» Потом звучало «ура!», кто-то свистел и произносил слова «сыщик», «шпион». Но кто и что именно делал, я не знаю…

— Не знаешь? — в упор спросил меня Томашевич.

— Нет.

Допрос длился больше часа. Я уже устал стоять и поглядывал на стулья. Но Томашевич, казалось, не замечал этого. Он задавал мне вопрос за вопросом. Я старался говорить уверенно и спокойно.

Наконец, Томашевич поднялся с места. Роста он оказался высокого. Генерал подал мне несколько исписанных листков.

— Прочитай и подпиши. Вот здесь, — показал он.

Я ознакомился с записью и поставил свою фамилию. Томашевич позвонил. Вошли конвойные и увели меня.

Когда я покидал кабинет, перед дверью уже стоял Прокофий Прытков.

Вести следствие Томашевичу помогали полковник Голубев и штабс-капитан Попандопуло. Были допрошены все солдаты и офицеры нашего батальона, а также командиры других подразделений полка.

Стремясь, чтобы люди его роты давали показания в желательном для начальства духе, капитан князь Оболенский ежедневно ходил вместе со своими подчиненными на прогулки и наставлял их, как нужно себя вести у следователя, что говорить. Подобная обработка велась и в остальных подразделениях. Но бывшие преображенцы не поддавались этому давлению. Смалодушничали лишь некоторые. В частности, предательские показания дали ефрейторы Гезлер и Котинский.

24 сентября обвинительный акт был готов. Из четырехсот человек, числившихся в батальоне, к суду привлекался сто девяносто один.

Томашевич предлагал судить и офицеров, однако Николай II не согласился.

Поскольку генерал Озеров дал честное слово, что за подачу петиции никто не будет наказан, то бунтарей решили привлечь за то, что они захотели добиться освобождения от несения полицейской службы, немедленного увольнения в запас солдат, отслуживших положенный срок, улучшения пищи и изменения некоторых распоряжений начальства, а также за сбор после вечерней поверки 9 июня на митинг и выработку требований. И еще за невыполнение приказа дежурного по полку капитана Старицкого разойтись.

Я, кроме того, обвинялся в дерзком вмешательстве в объяснения подпоручика Есаулова с целью унизить его, а Прытков в грубости по отношению к капитану Михайлову и капитану князю Оболенскому.

За все эти «преступления» нам по закону грозило заключение в дисциплинарный батальон на сроки от одного года до трех лет. Но нашим палачам это наказание показалось слишком мягким, и они, исказив факты, для пятерых из нас добились более жесткого приговора. Андреев, Прытков и я были приговорены к каторжным работам на восемь лет каждый, Журавлев на шесть и Сидоренко на четыре года.

Судебный процесс проходил в селе Медведь с 14 по 19 октября 1906 года. В состав выездного Петербургского военно-окружного суда входили: председательствующий генерал-майор Биршерт, временные члены полковник Семенов и капитан Добровольский — из 22-й артиллерийской бригады, подполковник Федоров и капитан Нецветаев из 85-го пехотного Выборгского полка. Обязанности военного прокурора исполнял полковник Шебеко.

Защитниками у нас были штабс-капитан Коган и подполковник Жанколя. Они отнеслись к нам сочувственно, помогли написать кассационные жалобы в главный военный суд. Там их поддержали видные в то время адвокаты Грузенберг, Соколов и капитан Сыртланов.

Главный военный суд определил допущение процессуальных нарушений закона, приговор отменил и назначил дополнительное следствие.

Новый следователь полковник Петров повел дело в нашу пользу.

Новый суд в августе 1907 года заменил нам каторжные работы отправкой в дисциплинарный батальон на три года (без зачета предварительного одиночного заключения в петербургской тюрьме).

Таким образом, мне и Прыткову в общей сложности пришлось отбывать наказание четыре года.

А какова же судьба других однополчан?

По своему социальному положению до армии все они относились к той категории людей, которых господствующие классы нещадно эксплуатировали. Среди них были сапожники, кузнецы, плотники, слесари, железнодорожные рабочие, каменщик, колесник, стекольщик, портной, столяр, чернорабочий… Но самой многочисленной группой были, конечно, хлебопашцы. Они прибыли в полк с разных концов Руси: из Тверской, Подольской, Херсонской, Таврической, Енисейской, Полтавской, Архангельской, Томской и многих других губерний. Русские, украинские, белорусские, польские имена и фамилии. И каждому рукой державного «правосудия» за участие в революционном движении отмерено один, два, а большинству три года заключения в дисциплинарном батальоне. Я уже говорил: под суд был отдан 191 человек — те, кто не могли доказать, что они на митинге не присутствовали. Из всего этого числа оправдали лишь тридцать два. Остальные сто пятьдесят девять понесли кару.

В именном списке преображенцев, подвергавшихся судебному преследованию, есть и фамилия унтер-офицера 2-й роты Константина Семенова, уроженца Воронежской губернии. Того самого Семенова, который 9 января так цинично говорил мне о расстрелянной им молодой девушке-курсистке. Судьба сыграла с ним злую шутку. Семенов, зверствовавший на Дворцовой площади и по приказу царя убивавший ни в чем не повинных людей, также оказался в числе осужденных военным судом… за революционные беспорядки.

Унтер-офицер К. Т. Семенов, безусловно, не разделял наших взглядов. Его наказали наряду с другими взводными за плохое воспитание солдат и недостаточное наблюдение за ними.

Семенов отбыл лишь половину срока, а вторую ему скостили, как примерному служаке.

Случайными среди нас были также рядовой Андрей Журавлев, который оказался участником событий в нашем батальоне отнюдь не по своим убеждениям, и ефрейтор Андрей Сбруев. Сбруева, кстати, и оправдали. Все остальные преображенцы были настроены революционно, на следствии и суде держались достойно, ни в чем не подвели друг друга и вполне заслужили доброго слова.