Когда явились командиры, все уже лежали на койках и делали вид, что спят. Ротные остановились в замешательстве. Поднимать нас они не решились.

Я, свернувшись на шинели, думал, перебирал в памяти происшедшее. В ушах звенели слова:

— Пусть объяснят, где наши товарищи, которых арестовали зимой! Освободить их и вернуть в полк! Пиши, Басин.

Я отвечал:

— Пишу-у!

— Чтоб допускали к начальству с жалобами. Пиши…

— Пишу, братцы, пишу! — И заносил все это в тетрадку, которую теперь спрятал за пазуху. Ни за что не отдам ее преждевременно. Что-то будет завтра? Конечно, придет командир полка, а может быть, и командующий дивизией. В первую очередь спросят с Прыткова, меня, Андреева. Но мы не сдадимся! Будем добиваться, чтобы наши требования дошли до царя.

…Ночь плыла над Петергофом, теплая, тихая, июньская. Императорский дворец был погружен в сон. Не спали лишь его охранители да многие из нас.

Утром 10 июня офицеры, явившись в роты, не здоровались с нами. Не скрывая негодования, они спрашивали, что случилось вчера. Но все молчали.

Приехал генерал Гадон и тоже, не поздоровавшись, холодно поинтересовался:

— Что там у нас произошло? Чего мы хотим?

И ему никто не ответил.

Генерал прошел вдоль строя взад-вперед, внимательно вглядываясь в лица, потом остановился и сказал:

— Как не стыдно! Вы же — преображенцы, прибыли в гости к государю и так позорно ведете себя. Срам! Пятно на гвардию! Вы меня поняли?

Опять гробовое молчание. Крайне обиженный и расстроенный, Гадон произнес:

— Ну, раз вы меня не поняли и не хотите понять, то, как ни дорого мне имя полка, честь его, я вынужден обо всем доложить высшему начальству. Пусть оной карает вас.

Мы каменно молчали.

Никто не отзывался на обращения Гадона, надеясь, что я выйду и изложу ему наши требования, текст которых находился у меня. А я рассудил так: если сейчас объяснить генералу, чего мы хотим, то он и остальное полковое начальство постараются это происшествие замять и вряд ли поставят о нем в известность высшее командование.

Поэтому я стоял и думал: «Докладывай. Мы этого и добиваемся».

Нас направили на петергофский плац на строевые занятия. Солдаты выполняли приемы безукоризненно. Вышагивали мы там до одиннадцати часов. Затем в часть приехал командующий дивизией генерал-майор С. С. Озеров. Гадон доложил ему о событиях по телефону, а он в свою очередь немедленно отправился с рапортом к главнокомандующему гвардией великому князю Николаю Николаевичу[3].

После встречи с ним Озеров сообщил Гадону, что солдатскому митингу большого значения придавать не следует.

— Надо как можно благополучнее завершить пребывание полка в Петергофе, — сказал он. — Всю эту историю надо по возможности перевернуть на экономическую почву. В разговоре с нижними чинами не стращать их, а воздействовать на сердце и чувство.

С таким вот намерением и прикатил к нам свиты его величества генерал Озеров. Высокого роста, усатый, полный собственного достоинства, он прошел в столовую, где собрался 1-й батальон. Стараясь придать своему лицу приветливое выражение, он поздоровался. Ему ответили. Озеров окинул взглядом гвардейцев и сказал:

— Господа офицеры! Я хочу один побеседовать с солдатами. Поэтому прошу вас удалиться.

Офицеры оставили помещение. Наступила тревожная тишина. Озеров обратился к нам:

— Я, братцы, желаю говорить с вами не как начальник, а как старый преображенец[4], носящий мундир полка вот уже тридцать пять лет! Прошу, чтобы кто-нибудь из вас откровенно объяснил мне, что у вас произошло?

Наступила продолжительная пауза. Взоры всех обратились на меня. Тогда я вышел и стал перед генералом.

— Какой роты? — спросил он.

— Второй… рядовой Басин, ваше превосходительство.

Озеров покровительственно похлопал меня по плечу:

— Молодец, молодец! Ну рассказывай, в чем дело?

— Вчера вечером мы собрались, чтобы поговорить о том, что нас волнует, но нам помешали, — ответил я. — Мы скажем, что у нас наболело на душе, но дайте нам возможность промеж собой потолковать.

— Сколько же вам на это надо времени? Часа достаточно?

— Хватит.

— А дадите ли вы мне слово, — сказал генерал, — что никто из посторонних к вам сюда не войдет?

— Даем, — за всех ответил я, чувствуя молчаливое согласие товарищей.

Как только генерал вышел, я встал на стол:

— Товарищи, давайте обсуждать!

Послышались возгласы:

— Фельдфебелей вон!

Солдаты им не доверяли. Мне казалось, что в данном случае удалять их, пожалуй, не имело смысла. Все равно теперь уже они нам помехой не будут, зато определенное впечатление на них это произведет. Пусть чувствуют нашу силу. Я высказал свою мысль однополчанам. Прытков поддержал меня. Фельдфебелям лишь поставили условие: ни во что не вмешиваться.

Достав тетрадку, я стал зачитывать изложенные в ней требования. По каждому из них присутствовавшие высказывались. После этого писарь 1-й роты Сокотнюк записывал окончательную формулировку каждого пункта.

Преображенцы вели себя организованно. В обмене мнениями особенно активно участвовали Прокофий Прытков, Кузьма Андреев, Иосиф Романовский, Александр Гаранович, Никифор Нерубайский, Андрей Герасимов, Трофим Тихомиров.

За час мы успели не только выработать петицию, но и переписать ее набело.

По истечении установленного времени Озеров не замедлил снова явиться в столовую. Я обратился к нему:

— Ваше превосходительство, мы просим вас дать честное генеральское слово, что никто из тех, кто выступал и будет выступать здесь, после не пострадает.

Озеров ответил:

— Прежде всего, благодарю тебя. Даю слово, что поскольку я разрешил говорить, то никто не будет подвергнут наказанию.

— Позвольте зачитать требования, с которыми согласны все солдаты.

Озеров удивился и рассердился:

— Какие еще могут быть требования? Нижние чины могут высказывать только пожелания и просьбы. У вас что, действительно требования?

Солдаты ответили, что это «просьбы и пожелания».

— Все ли согласны с изложенным на бумаге?

— Все! — дружно отозвались гвардейцы.

Генерал продолжал уточнять:

— Если кто-нибудь хоть с одним пунктом не согласен, поднимите руку!

Таких не оказалось.

Тогда фельдфебель Петр Соколов от имени всех фельдфебелей батальона доложил Озерову, что они в петиции не участвуют.

— Хорошо, — принял к сведению его заявление генерал и обратился ко мне. — Читай!

Четко и громко произнося каждое слово, я огласил составленный нами документ. Озеров взял его и стал разбирать, сообщая нам, что может быть удовлетворено властью его, а что придется доложить «высшему начальству». Командующий дивизией пробыл с нами около трех часов и настойчиво старался внушить, что во многом мы неправы, а отдельные пункты просто несовместимы с воинским долгом и присягой. Когда разговор коснулся несения преображенцами полицейской и охранной службы, Озеров заметил:

— Можно ли вас освободить от нее? Ведь одной полиции никак не справиться с революционерами. Бунтовщиков много, за них все рабочие. Если войска не помогут полицейским силам, то царя-батюшку могут убить. А вы присягу ему на верность давали!

— Стрелять в народ больше не будем! — стояли на своем солдаты.

Многих интересовало: почему Государственная Дума не принимает закон о наделении крестьян землей?

— Это не так-то просто, — отвечал Озеров. — Частная собственность священна и неприкосновенна, охраняется законом.

— Теперь все прикосновенно, — слышались резкие реплики.

— Подождем, все уладится! Зачем же бунтовать? Земля будет дана, только не сразу! — успокаивал генерал.

Ему стало жарко, он несколько раз порывался расстегнуть воротник мундира, но вовремя спохватывался и опускал руку. Переубедить гвардейцев ему не удавалось. Озеров чувствовал, что имеет теперь дело не с прежними бессловесными существами. Вот что мы требовали.