Леонид сконфузился.
— Простите, пожалуйста… Я не хотел…
— Ничего, вы тут ни при чем, — забормотал профессор, — ничего, она поправится… нужно время… мы так любим Эрику.
Желая сгладить свою промашку и перевести разговор с неприятной для хозяев темы, Рокотов стал делиться впечатлениями о тихой, умиротворенной жизни в нейтральной Швейцарии, сравнивая ее с тревожной и трудной жизнью в оккупированных странах. Потом исподволь перешел к деловой беседе, расспрашивал Кинкеля, всегда ли хорошо он слышит радиостанцию Центра, нет ли претензий к операторам московского узла связи по качеству их работы, надежен ли его передатчик, есть ли у Зигфрида запасные лампы для замены перегорающих. Имея поручение Центра непременно проверить все «хозяйство» лозаннского радиста, Рокотов попросил Герберта показать передатчик и, когда хозяин достал из потайного отделения в книжном шкафу портативный аппарат, остроумно вмонтированный в ящик из-под патефона, внимательно осмотрел его и понял, что передатчик у Зигфрида отличный, с достаточной мощностью.
Беседуя, они сидели в кабинете профессора на втором этаже виллы, перейдя туда из гостиной. От наблюдательного Леонида не ускользали малейшие изменения в лице хозяина. Он был в каком-то странном, угнетенном состоянии — будто на похоронах близкого, человека. Сидел он скованно, на вопросы отвечал скупо. Леонид с участием спросил, хорошо ли чувствует себя профессор, может, им лучше отложить дела до завтра.
— Нет, благодарю, вас, я чувствую себя вполне удовлетворительно, — возразил Кинкель. — Продолжим, если хотите.
— Мне надлежит еще проверить получение и отправку информации для Центра, — сказал Рокотов. — Поэтому я должен буду еще раз, к сожалению, потревожить вас. Когда ваша супруга встречается завтра с курьером? В двенадцать? Хорошо. Я буду у вас завтра в восемь вечера, если это вас устраивает. Сегодняшний сеанс связи у вас в котором часу? Ага, в ноль тридцать. Отлично! Еще не скоро.
Леонид посмотрел на часы. Кинкель машинально тоже взглянул на свою «омегу» в золотом корпусе с широким браслетом на руке — прекрасные швейцарские часы довоенного выпуска, свадебный подарок жены.
— У меня к вам, Герберт, еще такая просьба, — продолжал Леонид, пересаживаясь в кресло к письменному столу и доставая из кармана пиджака отрывной блокнот. — Отправьте, пожалуйста, сегодня же от моего имени вот такую радиограмму. И он написал на листке несколько слов. — Меня, наверное, уже потеряли, — добавил он и улыбнулся, протягивая Кинкелю листок с текстом. Но рука профессора застыла на полпути, а сам он с изумлением и, казалось, испугом смотрел на что-то, находившееся за спиной гостя.
Рокотов резко обернулся в кресле. На пороге кабинета в распахнутых дверях стояла хозяйка. У нее было такое потрясенное лицо, словно на эту женщину внезапно обрушилась беда, и первым внутренним движением Леонида было желание броситься ей на помощь, но он сдержал себя, оставшись сидеть. Только руки его крепко сжали спинку кресла. Вера Сергеевна приложила палец к губам, призывая к молчанию, а широко раскрытые глаза ее были полны отчаяния и страха. В руке она держала листок бумаги. Но сказанные ею слова совершенно не вязались с ее видом.
— Простите, что я помешала вашей беседе! — высоким, взвинченным тоном произнесла госпожа Кинкель. — Наконец я могу накормить вас: ужин готов. Мсье Шардон, прошу вас! Герберт! Стол уже накрыт. Потом вы сможете вернуться к вашим делам.
Говоря это, она порывисто подошла к мужу и, прижав к дрожащим губам пальцы, отдала ему бумажку. Быстро прочтя, профессор вскинул голову, секунду молча смотрел в глаза жены, крепко сжимая ее руку.
— Сядь, дорогая, посиди немного. Ты, наверно, устала, — хрипло сказал он. — Сейчас мы пойдем ужинать.
Она села на диван, прижавшись к нему, а он обнял ее за плечи, и оба посмотрели на смуглого черноволосого человека за письменным столом так, как будто и верили и сомневались в нем. Еще не понимая, что произошло, Рокотов почувствовал, что сейчас случится нечто чрезвычайное. Такое ощущение бывало у него в минуты опасности. Напрягшись, он молча ждал.
Герберт с бледным, бесстрастным лицом встал и положил на стол перед Шардоном бумажку, переданную Верой Сергеевной. Одновременно он коснулся плеча гостя и показал, что нужно читать про себя.
— Жена права, мсье Шардон! Сначала нужно накормить гостя, а уж потом вести деловые переговоры: сытый желудок делает человека добрее, — попытался пошутить профессор. — Ужин и отменное вино ждут нас, и хотя вино мне противопоказано, по случаю нашей встречи Вера разрешит мне еще одну рюмочку…
Он еще что-то говорил и говорил, а Леонид, дважды пробежав глазами записку, уже понимал, отчего так словоохотлив стал прежде сдержанный Кинкель, и, выигрывая секунды, чтобы принять правильное решение, тоже включился в их разговор, сознавая, что должен обязательно говорить и говорить самым естественным, непринужденным тоном, будто ровным счетом ничего не случилось. Вот когда сработала его редкая выдержка, благодаря которой Рокотов не раз избегал смерти. Леонид чувствовал себя почти спокойным, только тело стало необычно легким, воздушным, как будто лишилось веса семидесяти пяти килограммов.
— Ужинать так ужинать! — поднимаясь с кресла, весело сказал он. — Могу вам признаться, мадам, я с удовольствием съем все, что вы предложите! Позвольте мне называть вас Верой Сергеевной? Мое имя — Жан.
Все время, пока Леонид читал записку и потом говорил, Герберт и его жена не спускали с него глаз. Последние слова гостя словно оживили их.
— Да, да, мсье Жан, пожалуйста, — с усилием проговорила хозяйка, — можете называть меня по имени и отчеству, мне будет очень приятно. — Вера Сергеевна готова была расплакаться.
Но Леонид энергичным жестом показал, чтобы она взяла себя в руки.
— Кстати, Герберт, чтобы не забыть, — сказал он, — возьмите текст телеграммы для Центра. Тут всего несколько слов. Ришар — это мой псевдоним.
«Лозанна. Центру. Молния, — прочел про себя Кинкель. — Прибыл благополучно. Приступил к выполнению задания. Завтра после поступления свежей информации от источников свяжусь с вами в обычное для Зигфрида время. Ришар».
Одной рукой Герберт все еще крепко обнимал жену за плечи, и Вера Сергеевна невольно, забывшись, тоже прочла написанную по-немецки радиограмму. Хотя Анжелика и была связной в группе, она не имела права читать сообщение Рокотова, но теперь это уже не имело никакого значения, потому что…
Разговаривая о каких-то пустяках с Гербертом, Леонид сжег в пепельнице записку госпожи Кинкель и как ни в чем не бывало отправился следом за хозяйкой вниз, в столовую. На ходу Вера Сергеевна, поймав его руку, порывисто пожала ее, благодарно посмотрев страдающими, наплаканными глазами. Он покивал ей, успокаивая, и сам теперь приложил палец к губам, а жестом дал понять, что нужна бумага, чтобы писать.
Идя к Кинкелям, Рокотов был готов ко всяким неожиданностям, но о таком он и помыслить не мог. Радиоквартира в руках немецких агентов! Они в доме, подслушивают каждое слово, контролируют каждый шаг хозяев виллы, и он, выполняющий задание Центра, угодил в их западню!
«Мсье Шардон, — писала Вера Сергеевна в записке, уничтоженной Леонидом, — ради всего, что для вас свято, умоляю вас, пока вы в нашем доме, ни слова вслух о том, что я вам сейчас сообщу! Поклянитесь в молчании: я страшно боюсь за нашу дочь. Мы попали в руки немецких агентов. Эрику они похитили и грозятся убить ее, если мы откажемся выполнять их приказы. Двое из них находятся в подвале дома, во всех комнатах микрофоны, они подслушивают все разговоры. Поэтому ни слова лишнего, пока вы тут. Известить Центр Герберт не мог — они убили бы нашу девочку: поверьте, эти ужасные люди способны на любое преступление! Что делать, помогите нам! Мы потеряли голову. Я так боюсь за Эрику! Нам так стыдно и больно обманывать вас и Центр! Но что же делать, мсье, что же нам делать?! Подумайте, помогите нам, ведь так продолжаться дальше не может! Мы обещаем помочь всем, что в наших силах, только вырвите нас из этого ужаса! За вами, наверное, уже следят. Они запретили Герберту идти на назначенную вами встречу, приказали сказаться больным, чтобы заставить вас прийти сюда. Простите и поймите нас! Телефонные разговоры тоже контролируются теми, что в подвале, учтите это. Герберту велено сказаться больным, не ходить в университет и вообще не отлучаться из дому».