Как второму лицу в партии его выступлению отводилось больше половины полосы формата «Правды», тогда как просто члены Политбюро могли рассчитывать лишь на треть полосы. Это значило, что можно донести до читателя многие мысли, которые накопились у окружения Горбачёва. Вскоре речь на встрече с избирателями была готова и назначена дата отлёта в Ставропольский край.

А в это время накал «дворцовых» интриг и борьбы достиг апогея. Черненко болел и много времени проводил в больнице. Он чувствовал, как силы покидают его, а на горизонте мощно маячила непонятная, чуждая и даже враждебная для него и многих других моложавая фигура. Силы, группировавшиеся вокруг больного генсека, предпринимали последние попытки, чтобы не дать М.С. Горбачёву проявить себя как лидеру, идущему на смену К.У. Черненко. Если волей Д.Ф. Устинова удалось пересадить М.С. Горбачёва за столом заседаний Политбюро на положенное место, то переход в кабинет второго лица пока не состоялся. Противникам М.С. Горбачёва удавалось держать его в прежнем кабинете. Для тех, кто разбирался в партийной субординации, это был знак неполноценности второго секретаря ЦК. М.С. Горбачёва всё это сильно задевало. Формальным предлогом затягивания переезда было то, что К.У. Черненко, мол, ещё не вывез из своего бывшего кабинета свои вещи. Сейчас он болен и ему не до того, чтобы разбираться, что взять, что оставить. Только в самый канун отъезда в Ставрополье неожиданно было получено согласие на переезд Горбачёва в новый кабинет, расположенный на пятом этаже. В нём долгие годы размещался главный идеолог партии М.А. Суслов. Отдав команду немедленно переезжать, Горбачёв с лёгким сердцем улетел в Ставрополь. Но борьба за высоты власти не была ещё выиграна. С отъездом Михаила Сергеевича предпринимались попытки остановить его продвижение, не дать закрепиться формально как второму лицу в партии и государстве.

Разместились мы в краевой резиденции — двухэтажной вилле в центре города. М.С. Горбачёв решил ещё раз взглянуть на текст выступления. Он нервничал, вставлял всё новые-и новые фрагменты, что-то вычёркивал. Я опасался, что текст серьёзно пострадает и его трудно будет спасти. Эти вставки, сделанные, как говорится, на ходу, за пять минут до выступления, никогда ни к чему хорошему не приводили, а часто являлись источником ошибок и недоразумений.

И вот в момент напряжённой работы пришёл представитель ТАСС и сказал, что принято решение для публикации выступления Горбачёву отвести в газетах место, как остальным членам Политбюро ЦК. Это он воспринял как тревожный знак, свидетельствующий о том, что развернувшаяся борьба привела к перевесу противников Горбачёва. По просьбе Михаила Сергеевича я позвонил в его приёмную в Москве, стараясь узнать, что там происходит и не приостановлен ли переезд в новый кабинет, но там сказали, что перенос вещей идёт и вроде всё спокойно.

Доложил обо всём Горбачёву. Он выслушал нервно, заводясь от каждого слова «с пол-оборота», срывал неудовольствие на присутствующих. Давно заметил, что он может оскорбить собеседника в момент раздражения, даже когда кто-то высказывает дельные мысли. Не любил Горбачёв советчиков, имидж вечного лидера не позволял ему прислушиваться к кому-то, принимать «чужую» идею сразу. Иногда в ответ на какое-то предложение говорит, что так и собирался сделать и всё продумал и нечего ему подсказывать, либо, углубляя мысль, начинает развивать и обосновывать её, демонстрируя своё понимание проблемы. Как мне говорили многие, такая реакция Горбачёва отбивала охоту давать ему какие-либо советы, не создавала условий для плодотворной совместной работы.

Позже на заседаниях Совета Федерации в Ново-Огареве эта тенденция проявилась особенно ярко. В то время Михаил Сергеевич, видимо, слабо знал обсуждавшуюся проблему и не мог в заключительном слове отделить главное от второстепенного, обобщить мнения выступавших. Поэтому часто он подхватывал мысль какого-то оратора, перебивал его и начинал доказывать, что он так и думал и вот почему эта мысль правильна. Однажды Б.Н. Ельцин не выдержал и сказал, что пусть Горбачёв не мешает и даст возможность завершить ему выступление. Сказано это было во всеуслышание и довольно резко. Впрочем, в 1991 году эти пощёчины уже не обижали Горбачёва. Он на минуту затихал, виновато смотрел своими карими увлажнёнными глазами на оппонента. Печально было наблюдать, как Михаил Сергеевич, человек, которому ещё совсем недавно все внимали, всё больше терял лицо, заискивал и обосновывал свои суждения какими-то блеклыми неубедительными аргументами.

Вот и тогда, весной 1984 года, он, неуверенный и издёрганный, упрекал помощника в неспособности подготовить выступление так, как нужно, хотя перед этим всё было им одобрено. Впрочем, Михаил Сергеевич был отходчив, быстро менял настроение и не помнил те некорректности, а то и грубость, которые допускал по отношению к другим.

Против Черненко

В. Болдин:

— В круг обязанностей Горбачёва опять стали входить новые вопросы. Наряду с сельским хозяйством он курировал химию, лёгкую промышленность, торговлю, вел заседания Секретариата ЦК, а это значит в немалой мере участвовал в расстановке партийных и хозяйственных кадров.

О том, что ему хотелось держать под контролем все новые кадровые назначения, я понял по одной реплике. Как-то в сердцах Михаил Сергеевич высказал свою обиду на Лигачёва, который кадровые вопросы часто шёл решать прямо к Черненко.

— Не советуется, сначала «туда» бежит, — с горечью говорил он. — Не ожидал я такого от Егора…

Однако умел сдерживать себя и с Лигачёвым поначалу старался ладить. Но в памяти всё хранил и при первой возможности устранил Е.К. Лигачёва от решения многих кадровых вопросов. Работа эта была поручена Г.П. Разумовскому, бывшему председателю Краснодарского краевого исполнительного комитета. Но это было позже, а с середины 1984 года М.С. Горбачёв развернул довольно активную деятельность в аппарате ЦК. Он много работал сам и заставлял трудиться других. Решение всё большего числа вопросов старался замкнуть на себя. Действовал энергично и круто, часто не выбирал методов и слов.

А в это время болезнь К.У. Черненко неудержимо прогрессировала, и становилось ясно, что так долго продолжаться не может. Константин Устинович говорил всё непонятнее, короткими фразами, с частыми придыханиями, бледнея и краснея от удушья. Разговаривать с людьми, встречаться с руководителями, особенно с зарубежными деятелями, ему становилось всё труднее, тем более принимать непростые решения, которые выдвигала жизнь. Он уже не читая подписывал многие бумаги, с трудом выслушивал посетителей, и люди возвращались после таких встреч обескураженные. Всё большее число партийных и хозяйственных руководителей шло за решением вопросов к другим секретарям и в Совет Министров СССР. Иногда знакомые заходили ко мне, и тогда происходили довольно откровенные беседы.

Члены ЦК, руководство страны разделились тогда на два лагеря. Наиболее древняя и консервативная часть всё ещё тянулась к Черненко, понимая, что только с ним можно удержаться и что его позиция отвечает их умонастроению. К Горбачёву и другим относительно молодым лидерам тяготела работоспособная часть кадров и тех, кто всегда умел держать нос по ветру. Многие из них, как говорится, плели кружева вокруг Горбачёва или, как он выражался, «танцевали польку-бабочку». И это разделение кадров на сферы пристрастий и влияния в тот траурный этап развитого социализма мешало стране, компрометировало и без того терявшую авторитет партию. Вновь ухудшились дела в экономике, буксовало сельское хозяйство. Опять начались застолья, но теперь это напоминало пир во время чумы.

Е. Лигачёв:

— Хотя между Черненко и Горбачёвым никогда не было близости, Константин Устинович сам решил выдвинуть Михаила Сергеевича на неофициальный второй пост в высшей партийной иерархии, твёрдо отстаивая эту линию, и настоял на своём. Вообще Черненко был человеком далеко не таким простым и однозначным, каким быстро представили его иные журналисты уже в перестроечный период. И при нём, хотя и не без осложнений, роль Горбачёва продолжала возрастать.