— Оно того стоит, — говорит старик. — Теперь она демонстрирует флаг.

— Так сказать, в качестве культурного посла Федеративной Республики…

— Ну что ты! — говорит старик и берет бокал с пивом.

— Надеюсь, что стиральную машину она выключила.

— Надеюсь! — фыркает старик, поперхнувшись.

— Скоро мы проедем мимо них.

— В таком случае я должен что-то сказать? — растерянно спрашивает старик.

— Скажи просто: «Хороший сегодня вечер», или «Моей ли хижине такая честь».

Вместо того чтобы засмеяться, старик смущенно смотрит перед собой. К счастью, музыканты наконец рьяно принялись за дело.

Кому же они сдали напрокат своих отпрысков? Думаю, жестокий отец передал их первому помощнику. Уголками глаз я вижу, что второй помощник просто выворачивается в своем кресле. Ему явно неприятно натолкнуться здесь на нас обоих. Ему неприятно и нам неприятно. Старик судорожно старается не встретить взгляд своего офицера.

«Идиотская игра» и «абсурдная ситуация», думаю я, с трудом подавляя смех: эта сцена готова для съемок фильма.

Еще пять, шесть метров до стола нашего второго помощника. В перерыве между номерами джаза я шепчу старику, прикрыв рот рукой: «Скажи просто: „О-ла-ла!“».

И теперь, когда нас придвинуло к столу нашего второго примерно на метр пятьдесят, второй помощник встает навытяжку. Старик поворачивается к даме с локонами и смущенно мямлит: «Смотрите-ка!», а затем: «Добрый вечер! Желаю хорошо повеселиться!» Я же ограничиваюсь приподниманием задницы и мысленно желаю, чтобы у поворотного круга был бы переключатель скоростей, чтобы мы могли быстрее удалиться.

— На здоровье! — говорит старик, и я замечаю, что на стол принесли новое пиво.

— А почему мы не пьем знаменитое южноафриканское вино?

— Все в один присест не делается, — говорит старик и смотрит на меня испытующе: — Что тебя снова мучает?

— Я себе сказал: Я в Африке, а именно совсем внизу у Мыса, не где-нибудь в джунглях — непостижимо! Это великолепно!

Пока мы разговаривали, старик все-таки заказал вино. Теперь он наливает мне полный бокал, как у французской цинковой стойки. Вот так вот правильно, так мы делали все лучшие годы нашей жизни: всегда полные до краев бокалы. Ле Круазик, многие пивнушки в порту, и наливали уже по правильно понятому взгляду И добавляли сколько угодно «даров моря». У матушки Бину обслуживали лучше всего. Для отваривания омаров она использовала даже коньяк.

— Что-нибудь не так? — спрашивает старик глубоким голосом.

— Нет, все так, — отвечаю я.

Прожектора выключили, и мы снова сидим в полутьме напротив друг друга и смотрим через стекло как рыбы из аквариума на внешний мир. Но на что смотреть, что там снаружи примечательного? Несколько одиночных огней и уличные фонари темных длинных улиц…

Внезапно на меня находит желание бежать отсюда. Мыс Доброй Надежды! Мы обогнули мыс не в том направлении, ситуация вокруг кажется безнадежной. Вся эта шутовская лавочка вызывает у меня такое отвращение, что я хочу обратно на корабль и возможно быстрее. По-настоящему поговорить друг с другом в этом отставшем от моды увеселительном заведении мы все равно не сможем.

Мой взгляд еще раз падает на нашу расфуфыренную парочку с ее амбициозным важничаньем, и тут я чувствую, что не выдержу здесь больше ни минуты.

— В чем дело? — озабоченно спрашивает старик.

— Ах, ничего, — успокаиваю я, — я просто с трудом переношу эту южноафриканскую инсценировку с обзором сверху. Не поменять ли нам питейное заведение?

— Но это, насколько я знаю, единственный приличный ресторан из тех, которые здесь имеются, — говорит старик. Но затем он рывком поднимается из-за стола: — Собственно говоря, ты прав. Знаешь что? Давай возьмем такси, и пусть оно отвезет нас снова на корабль.

— И допьем мою половину бутылки «Чивас регальс», — говорю я почти весело, — я ее уже отставил для тебя — с собой я же не могу ее взять. Позволь мне оплатить это удовольствие — и замётано!

— Все хорошо получилось, — говорю я, когда мы уселись в каюте старика, — исчезновение из ресторана без визуального контакта с нашей корабельной парочкой — это хорошая работа.

— Ставшая возможной только потому, что поворотный круг занял удобную для нас позицию, — добавляет старик, наливая нам по полному стакану виски, которое я принес из своей каюты.

— Здесь нам по-настоящему уютно, — говорит он, проведя полотенцем по слегка припудренной черным крышке стола, — следующая партия угля еще не пришла.

— А это разве не является гигантским свинством? — снова начинаю я нервничать.

— Оставь, — говорит старик, — можешь мне еще рассказать, почему ты расстался с Симоной. Если, конечно, ты не против.

— Это тебя действительно интересует?

— Да, конечно — я ведь тоже оказался не в состоянии разобраться в ней, — говорит старик.

— И это была, — когда я сейчас все обдумываю, — основная причина, почему я не смог жить с ней долгое время. Я тоже никогда не мог понять ее, — начинаю я медленно. — Так на чем я прошлый раз остановился — на моих вероисповеданиях?

— Ты рассказывал о расколотом драгоценном камне, об изумруде и выброшенной оправе одного кольца.

— Ах, да, постоянно и наилучшим образом делалось все, чтобы наша жизнь оставалась интересной. То, чем она постоянно поражала меня, не всегда было обманом. И тут появляется еще одна история, снова связанная с кольцом. На этот раз камень не раскололся, а просто исчезло все кольцо. Естественно, я Симоне ре поверил. Это было ее собственное кольцо. Как оно могло так просто исчезнуть? «Может, его унесла сорока?» — предположила Симона. Через несколько дней за домом я нашел сверкавшую вещь — это было кольцо! Почти полностью втоптанное в грязь. Симона выплеснула его в окно вместе с водой после стирки. У нас даже приличного стока воды не было.

Я делаю глоток, старик не издает ни звука, только напряженно смотрит на меня.

— Ты же знаешь, у Симоны все ели с руки. Моим друзьям она обещала все, что они только хотели иметь, например, велосипеды. На наш адрес не поступило ни одного. Но никто на нее не обижался. Своим глубоким, бархатистым голосом она могла размягчить даже самых бесчувственных. «Тебя, например», думаю я, но не решаюсь сказать это вслух. — К своей работе при такой жизни с ежедневными сенсациями и неожиданностями я почти не приступал. Для меня многое оставалось неясным. Я же не мог насильно выжать из Симоны правду. Многое я просто принимал на веру, несмотря на сомнения. Что я мог предпринять, когда она, например, возвращалась из Парижа на новом «пежо», вместо того чтобы заплатить там наши долги? Но теперь я перешел уже в другую, так сказать, продвинутую эпоху.

Добрых десять минут никто из нас не произносит ни слова. Затем старик хриплым голосом спрашивает:

— На что вы, собственно говоря, жили?

— Одно время у нас была галерея во Франкфурте-на-Майне, а потом мы даже попробовали участвовать в аукционном бизнесе. В галерее я после войны провел первые выставки графики Пикассо, графики Жоржа Брака, и картин Пауля Клея и художников «Моста».[56]

Почти ничего не было продано. Мы делали показы моды с парижскими фирмами, это шло несколько лучше. Чтобы заплатить наши долги, Симона отправилась в Париж. Не возвращалась она целую вечность — а потом появилась на этом новеньком «пежо».

— А затем появилось издательство?

— Оно появилось органично — постепенно, а именно из наших скромных выставочных каталогов. В то время к каждой выставке мы выпускали каталог, тонкий, но хороший. — Какое-то мгновение я раздумываю, а потом говорю: — Я все это покажу тебе, скоро у тебя будет время. — При этом я уже сейчас знаю, насколько это маловероятно. Между прочим, это было хорошо, что мы тогда в галерее ничего не продали. Все, что осталось, сегодня стоит в сто раз больше, чем тогда.

— Неплохо, — говорит старик, смотрит бутылку на просвет и разливает остаток по пустым стаканам.