Генрих III, недолюбливавший свою сестрицу Марго, пытался рассорить ее с мужем, вызвав в супругах взаимную ревность. Для этого он не упускал случая рассказать королю Наваррскому о любовниках (и даже одной любовнице) его жены. Он не знал, что тем самым дает Генриху и Марго повод посмеяться на пару. Теперь они были друг для друга не более чем добрыми приятелями. Генрих не хотел ничего знать о настойчивых ухаживаниях за его супругой господ д’Антрага и де Бюсси, точно так же, как прежде закрывал глаза на Ла Моля. Марго, в свою очередь, с иронией относилась к мадам де Сов, следя лишь за тем, чтобы та не заняла слишком много места в сердце ее супруга. Она не без злорадства наблюдала за тем, как герцог Гиз и герцог Анжуйский пытаются отбить у него любовницу. Если верить ее мемуарам, она проявила себя как хороший друг и товарищ, ухаживая за супругом, когда тот, перетрудившись на поприще любовных утех, однажды упал в обморок.
Однако, умело скрывая свои потаенные намерения, Генрих Наваррский никогда не отказывался от них, ожидая удобного случая, чтобы бежать подальше от двора, при котором, как он, сознательно преувеличивая и нагнетая страсти (сам он как-никак довольно благополучно прожил там три с лишним года), рассказывал в письме приятелю, все норовят перерезать горло друг другу, так что даже сам король не чувствует себя в безопасности. Герцог Анжуйский опередил его в реализации давнего намерения: 15 сентября 1575 года он совершил побег, прибегнув для этого к хитрости. Как всегда в сопровождении королевских гвардейцев, он прибыл в одно из парижских предместий на свидание с любовницей и у входа в дом, где жила пассия, велел им подождать, а сам тут же вышел через другой вход и укатил, спрятавшись в поджидавшей его карете дамы. Он, скорее всего, не посвятил в свои планы Генриха Наваррского, считая его своим соперником, что же до Маргариты, то она даже помогла бежать Месье, дабы досадить своему венценосному брату. Сразу же по прибытии в стан «политиков» он опубликовал манифест, который Генрих III в присутствии матери зачитал королю Наваррскому, дабы понаблюдать за его реакцией, однако тот невозмутимо заметил: «Я наслушался подобных манифестов в бытность свою с ныне покойным адмиралом и прочими гугенотами. Мы еще услышим, и довольно скоро, о Месье и тех, кто его использует. Сперва он будет их господином, но мало-помалу начнет служить им. Я это знаю как свои пять пальцев».
В этом вынужденном заявлении Генриха Наваррского было больше искренности, чем могло бы показаться на первый взгляд. Он не питал ни малейших иллюзий относительно верности герцога Анжуйского, по натуре своей лживого и вероломного человека. С другой стороны, он правильно оценивал сложившуюся ситуацию, лучше Генриха III и уж во всяком случае раньше его осознав, что от экстремистов ждать нечего, что будущее — за партией «политиков». Сам для себя он уже сделал выбор, и ближайшие события лишь укрепили его в этом.
Бегство герцога Анжуйского ознаменовало собой возобновление гражданской войны, уже пятой по счету. Губернатор Лангедока Дамвиль объединился с принцем Конде, который привел из Германии отряд наемников. Сначала в Пуату, а затем и в других провинциях умеренные католики и протестанты единым фронтом выступили против экстремистов обеих партий. Хотя Генрих Гиз в сражении при Дормане и разгромил германских ландскнехтов, роялисты предпочли пойти на компромисс, в ноябре 1575 года заключив в Шампиньи перемирие. Протестантский культ был разрешен во всех занятых гугенотами городах, а также, дополнительно к этому, в двух городах каждой провинции. Герцог Анжуйский, который еще раньше пошел на переговоры с королевой-матерью, без труда перетянувшей его на свою сторону, и не участвовавший в боевых действиях, тем не менее получил в свое распоряжение города Ангулем, Ниор, Сомюр и Ла-Шарите. Принцу Конде достался пограничный с Германией город Мезьер. Правда, Генрих III, не желавший смириться с позорной капитуляцией, медлил с передачей обещанных брату городов и тем самым подтолкнул его к дальнейшим враждебным действиям.
Шталмейстер Генриха Наваррского Агриппа д’Обинье, если верить его позднейшим мемуарам (чересчур литературным, изготовленным по лекалам греко-римских образцов), торопил своего господина последовать примеру брата короля. Генрих и сам не намерен был долее медлить, однако усилившиеся подозрения в отношении него, вызванные бегством Месье, требовали удвоенной осмотрительности. Но как бы там ни было, время поджимало. Чем дольше король Наваррский оставался в золотой клетке Валуа, тем больше он терял свой авторитет среди гугенотов, «политиков» и «недовольных». Обстоятельства побега брата короля дают основание полагать, что Дамвиль и другие вожди «недовольных» уже сбросили Беарнца со счетов. В свое время высказывалась парадоксальная на первый взгляд версия о том, что Екатерина Медичи даже посодействовала бегству своего зятя, рассчитывая на то, что между ним и принцем Конде начнется соперничество, которое внесет разлад в ряды оппозиции. Правдоподобие этой версии придает тот факт, что королева-мать на удивление спокойно отнеслась к бегству Генриха Наваррского, не предпринимая каких-либо ответных мер.
План побега разрабатывался с участием некоего Фервака, который казался надежным человеком, но едва не погубил все предприятие, оказавшись доносчиком короля. Реализацию задуманного наметили на 3 февраля 1576 года, во время охоты. Чтобы сбить с толку королевских агентов, прибегли к уловке. Как рассказывает Пьер Л’Этуаль, за два дня до побега по Парижу пронесся слух, что король Наваррский бежал. Поверили ему и король с королевой-матерью, которым сообщили, что тот не ночевал в своих апартаментах и находится в неизвестном месте. И вдруг поздно вечером появляется Генрих Наваррский собственной персоной и с деланым удивлением говорит, что его будто бы ищут как беглеца, но если бы он захотел бежать, то давно бы уже и без особого труда сделал это, однако он даже и не помышляет о побеге, а напротив, намерен верно служить королю.
Рано утром 3 февраля он пришел к герцогу Гизу и, бросившись к нему с объятиями, преувеличенно радостным тоном сообщил ему весть о том, что Екатерина Медичи пожаловала ему должность генерального наместника королевства. Затем он уговорил герцога отправиться вместе с ним на ярмарку в Сен-Жермен, где они на глазах многочисленной толпы обменивались любезностями, то и дело заключая друг друга в объятия. Когда же король Наваррский предложил Гизу поехать вместе с ним на охоту, это было уже явным перебором, и герцог отказался. Что стало бы с Меченым, если бы он согласился? Какая ловушка поджидала его? Генрих Наваррский отправился на охоту в Санлис в сопровождении двоих доверенных людей Генриха III, тогда как его сообщник д’Обинье остался в Лувре и присутствовал на церемонии отхода короля ко сну. Тогда-то он и заметил, что Фервак что-то шепчет монарху на ухо. Как только представилась возможность, он помчался в Санлис, нашел там своего господина и сообщил ему о предательстве Фервака. Надо было, не теряя ни минуты, бежать, даже подвергая себя риску, и д’Обинье опять обратился к Генриху с речью в лучших традициях античных ораторов, включавшей в себя и следующие слова: «Путь смерти и бесчестья ведет в Париж, дороги же славы и жизни — в любом ином направлении». Яркий афоризм, если только вообще когда-либо он был произнесен, поскольку сомнительно, что в тех обстоятельствах д’Обинье имел время произносить речи. Люди Генриха Наваррского хотели было расправиться с приставленными Генрихом III соглядатаями, однако король запретил это, отправив обоих агентов с донесением в Лувр. По плану побега предполагалось двигаться в направлении Седана, но чтобы сбить преследователей с толку, сначала двинулись на запад, в направлении Понтуаза.
Генрих Наваррский вновь перешел Рубикон, подобно тому, как семь с лишним лет назад сделал это, по воле матери отправившись в Ла-Рошель. На сей раз его сопровождало лишь несколько дворян, включая д’Обинье, который и рассказал обо всех перипетиях побега, явно кое-что присочинив на потребу публике, в частности, эпизод о том, как король Наваррский едва не погиб от серпа крестьянки, в доме которой собрался справить большую нужду. В каких только ситуациях не избегал гибели король Анри, пока не пробил его час!