«Деревня Крупе. 28 июня 1915 года.

Сообщается для сведения следующее: бежавший из германского плена подпрапорщик 61-го полка показал, что немцы обходятся с пленными жестоко и зачастую избивают до смерти. В истязаниях немцам помогают пленные солдаты-евреи. Об этом поставить в известность всех чинов парков.

Инспектор артиллерии Вартанов».

По обыкновению, имя подпрапорщика, доставившего штабному генералитету такие ценные сведения, обойдено целомудренным умолчанием. Но ведь не столь важен сам подпрапорщик (признательное начальство позаботится о нем), сколь сообщённые им «факты».

В Холм приехала какая-то провинциальная труппа, и мы все сегодня в театре. Ночевать собираемся в городе.

В Холме, несмотря на близость позиции, все ликует тыловой разнузданностью.

Все гостиницы заняты штабными. На извозчиках разъезжают штабные. В ресторанах — штабные. В кинематографах — штабные. Городок развращён этим огромным количеством тунеядцев. Каждая женщина чувствует, что она поднялась в цене. Размалёванными стадами они бродят с утра до ночи, сея зависть среди подростков. У входа в «Оазу» и «Сирену» стоят пятнадцатилетние девчонки и, задыхаясь от жадности, шепчут друг дружке:

— Смотри, смотри! Сонька подъехала на извозчике. Ой, она дала три рубля и даже сдачи не попросила.

— А что же! Ей это дёшево стоит.

— Какое платье у Клары! Под руку с офицером. А!.. А!..

— Вам номер с девочкой? — спрашивает лакей в гостинице. — Без девочки? Подождите. Может быть, освободится. А коньяк вам надо? Вы же поставите барышням угощение. Может быть, икру хорошую? Шоколад?

В «Сирене» шёл какой-то нелепый фарс «Вопросительный знак» с водевилем «Лига целомудрия», где все проблемы поставлены с гвардейской прямолинейностью. Не досидев до конца, мы пешком отправились из Холма. Было темно. Влево от шоссейной дороги полыхали орудийные залпы, широкими огненными мечами рассекая небо. Вдали клубились пожары. Земля металась в диком безумии. Вдоль всей дороги леса горели кострами, вокруг которых жались обезумевшие от горя и страха беженцы.

С часу ночи стреляют ураганным огнём. Пушки ухают и рычат, и сотрясают воздух, как тысячи гремящих листов железа. Происходит что-то похожее на Тарнов. Бой длится уже восемь часов с неослабевающей силой.

— И страшного суда не надо, — говорят солдаты. — Страшней не будет...

За сто дол ой беседуют вестовые.

— Де воно людей хватаэ? — философствует Косиненко. — Як так битися будуть, билып як мисяць не навоюэм. Тут и земля вид людей согнулась: в одно мисце из усей России согнали — и бьються...

— И снаряди знайшлись, — вставляет Шкира.

— Тепер снаряди будуть, — авторитетно заявляет Коновалов. — Тепер земство за снаряди взялось.

Среди непрерывного пушечного гула резко выделяются удары тяжёлых орудий. От этих выстрелов звенят стекла и подрагивают металлические предметы. Бой не смолкает ни на минуту.

— Надолго у нас хватит снарядов? — спрашиваем мы командира.

— Я с таким же вопросом обратился к заведующему артиллерийским снабжением в Холме, к полковнику Торочкову. Он процедил сквозь зубы: «Ввязались мы в бой, который, кажется, разгорелся в большое сражение». И больше ничего.

— А снаряды есть?

— Есть... Не особенно густо. Пришла при мне телеграмма из корпуса: просят срочно две тысячи триста шрапнелей. Полковник важно поморщился: «Где ж такую уйму? Довольно с них восемьсот».

В два часа хлынул дождь. Но бой не прекращался. В три, в четыре часа все так же гремят пушки и дрожат оконные стекла. В восемь часов вечера неожиданно, как по команде, стрельба прекратилась.

Холодно, но небо ясное. Звенят жаворонки. Гудят аэропланы. Грохочут пушки. Вслушиваюсь.

Один аэроплан слева, другой справа.

— Из пулемёта! Из пулемёта сечёт! — кричат солдаты.

Слышно, как сверху чётко стрекочет пулемёт. Выхожу из стодолы. Огромный аэроплан, похожий на большую стрелу, спокойно летает над нашими позициями. Шрапнельные облачка окружают его со всех сторон. Но он медленно и плавно продолжает полет вдоль линии окопов. Потом поворачивает в нашу сторону и направляется к паркам. Снова слышится сухое стрекотание пулемёта. Гремят дежурные пушки. Аэроплан взмывает кверху и исчезает в облаках.

Грохот орудий все растёт. Над позициями встают чёрные столбы дыма. С пригорка видно, как высоко в воздухе блестят рвущиеся шрапнели и стоят белые дымки. Совсем близко по-над землёй стелются густые, чёрные клубы от рвущихся гранат. Солдаты встревоженно перебегают с места на место:

— Видать, совсем близко бой идёт. Отходят наши.

Чей-то взволнованный голос повторяет настойчиво и громко:

— Как свиньи... Прямо по-над землёй, одна по одну, по три разом... Ну, прямо как свиньи...

Наверху кружатся «альбатросы» и «таубе». Их гудение тонет в возрастающем грохоте орудий. Только мерное стрекотание пулемётов зловеще потрескивает в воздухе.

В два часа дня на пригорке показываются солдаты.

— Кто такие?

— Головной перевязочный пункт пятьдесят второй дивизии.

— Откуда?

— Из Красного. Отступаем.

Бой все жарче и жарче.

Приехал ординарец Дерюгин из штаба корпуса. Последний обстреливается и вынужден был передвинуться из Крупе в Жулин. Сам Дерюгин попал под перекрёстный обстрел. Возле него разорвалось шестнадцать снарядов.

Кругом столбы чёрного дыма от пожаров.

Головной парк передвинут в Майдан-Рыбье.

Приехал ординарец из штаба дивизии Мельниченко. Вид у него встревоженный:

— Плохо, ваше благородие. Отступаем. И бьёт нас немец без счёту.

Ушли последние гвардейские части на смену разбитому Кавказскому корпусу. Все так же грохочут пушки, тянутся кверху чёрные дымные колонны, трещат пулемёты. Только аэропланов меньше. Офицеры мирно беседуют или возятся со своим скарбом.

Снаряды ложатся все ближе. С пригорка видно, как взрывают они клубы пыли, зарываясь в землю. Базунов подходит к Кострову.

— Ну, как дела, господин оптимист?

— Да ничего. Контрапошим, видно, немца. Держимся.

— Удивительно, как нашим оптимистам мало нужно. Дать им солёным огурцом по губам — и уже довольны!..

— А про Румынию читали? Чтой-то она опять за нас начинает! — наседает Костров.

— Начинает? — иронически тянет Евгений Николаевич.

— Да, в газетах вон пишут.

— А завтра что в газетах напишут? Надо же им поддерживать в вас желание платить ежедневно по пятачку за штуку.

— И снарядики есть.

— Есть! — раздражается Базунов. — Две тысячи триста шрапнелей на целый корпус! Ах ты, сволочь поганая! Это из скорострельных пушек, которые по двадцать снарядов в минуту выпускают. В мину-ту! На сколько же это хватит одной дивизии? Попробуйте подсчитать. Ровным счётом — на шесть минут!

Орудия гремят и гремят. Наши тяжёлые пушки снялись с позиции и стали под Райовцом: боятся, чтобы они не достались противнику. Обозы уже двинулись к Холму и тарахтят на шоссе. Над нами вьются аэропланы.

— То, верно, наш, — беспечно высказываются солдаты. — Новой хвормы. Самы дручки. Без полотна на крылах.

Летает очень низко типичный «альбатрос». Солдаты отлично видят, что это германский самолёт. Но им не хочется волноваться, раздумывать, и они сознательно закрывают глаза и беззаботно решают:

— Наш! Новой хвормы...

Не таков ли и весь наш патриотический оптимизм?

Часам к восьми канонада затихла. В воздухе разлита мягкая вечерняя тишина, и это сразу переносит нас из мира с железными трещотками и грохочущими цепями в мир, окутанный тихим человеческим счастьем. Странными кажутся только наши собственные голоса, которые звучат так громко (во время сильного боя голоса еле слышны). Откуда-то появились детишки, которых мы раньше не замечали. Люди смеются, поднимают радостно головы и уже не похожи на деревянные куклы с тупоумно-молчаливой тревогой на лицах.