— Куда прёшь...

— Повод право, рас....

— Держи влево, сволочь!

Обгоняя другие части, несётся вихрем обоз штаба корпуса. И на каждой подводе лежат новенькие плетёные стулья и кресла.

— Где взяли?

— В Руднике, на фабрике.

В Гройцах какой-то воющий гул. По селению носятся казаки, сгоняя скот и людей. Из всех деревень приказано казакам угонять скот и уводить жителей от 17 до 55 лет. Бабы голосят, на колени падают, рвут на себе волосы. Спрашиваю рассвирепевших казаков:

— Что вы делаете? Говорят:

— А нам что? Приказано! А кто не отдаст — сжигать все хозяйство у тех.

— Отчего такая внезапность? — недоумевают офицеры. Никто ничего не знает. Приказание получено из штаба армии: отойти, не задерживаясь, ю-му и 14-му корпусам.

— А другим?

— Неизвестно. И другим, вероятно, тоже.

Верстах в десяти от Тарасюков перед мостом на Таневе необычное скопление всевозможных частей: драгуны, казаки, понтонёры, парки, подрывники, обозы. Впереди какие-то сигнальщики.

— Что такое?

— Приказано возвратиться на старые места.

— Как так? — удивляемся мы. — Ведь мы не дольше как час назад получили экстренное предписание отходить на рысях до самого Янова.

— Да. До двенадцати дня шло спешное отступление. В Тарасюках стоял понтонный батальон, ему по тревоге приказано было спешно отойти. А теперь его завернули...

Десять минут тому назад приехал штабной автомобиль и передал приказание коменданту Тарасюков: «Останавливать все части ю-го и 14-го корпусов и возвращать их на прежние места».

— Да что вы — не верите? — обижается офицер. — Здесь стояла батарея: её двинули, а через полчаса вернули. Вот офицер приехал с сапёрной ротой — и ему приказано идти обратно. Можете, впрочем, справиться по телефону в штабе армии.

Минут через пять адъютант получил подтверждение по телефону от инспектора артиллерии: «Возвратиться... в Гуциско». Костров торжествует:

— Видите, я говорил! Разбили немцев вдребезги... — Он пускает вскачь своего иноходца, заворачивает все встречные части и кричит во весь голос: — На старые места! Завтра вперёд пойдём! Расколошматили немчиков!

По дороге встречаем священника из Кшешова. Он едет верхом из Дериляков. Вид у него усталый, растерянный. Неумело подпрыгивая на большой рослой лошади и хватаясь поминутно за гриву, он жалуется обиженным голосом:

— Эх, господа, господа! Отчего жителей не предупреждали раньше? В два часа велели собраться. Разве можно хозяйство собрать в два часа?

В Гуциско приехали поздней ночью. Со всех сторон пылали пожары, широкими молниями сверкали выстрелы. Пан Павловский встретил нас на крылечке как долгожданных гостей и с притворным радушием пожимал нам руки. Но уже через ю минут, сидя за кипящим самоваром, он бросал нам в лицо с нескрываемой злобой:

— Как не желать, чтобы Австрия победила! Разве вы люди? Вы — злодеи! Не успели скрыться ваши парки, как сюда ворвались солдаты и обшарили все углы. Потом прилетели казаки и стали обыскивать жителей, уводить скот, грабить все, что попадалось на глаза: одеяла, сахар, платки, кольца. В деревне поднялся такой плач и вой, что из пограничных сел присылали спрашивать, что случилось. Тут же стоял казачий полковник и палец о палец не ударил, чтобы прекратить безобразие. Под конец казаки объявили, что им приказано спалить всю деревню, чтобы ни одной плошки не досталось австрийцам. Пожар был назначен на сегодня ночью. И если бы вы не пришли, то, конечно б, спалили.

— Значит, мы принесли вам спасение, а вы встречаете нас как врагов.

— За всю войну только вы и гвардейский корпус показали, что и русские способны быть благородными на войне. Но все остальные — звери! Никогда ни один австриец не позволит себе того, что делали с нами вы. И пускай лучше все сгорит, но чтобы тут были австрийцы.

— А к вашему великому огорчению, — сказал Старосельский, — явились все-таки мы, а не австрийцы.

Павловский помолчал и сказал очень сдержанно:

— Вам лично я не враг. Но я вам должен сказать, что вы все равно уйдёте. И очень скоро уйдёте. Посмотрите, какое пламя: это горит Тарноград. Я даже не понимаю, для чего вас вернули. Вы ж попадёте в плен, если этой же ночью не уйдёте.

— Эге! Значит, вы что-то знаете? Гасскажите нам все, что вы слыхали.

— Чтобы вы меня повесили за это?

— Повесим мы вас не за это, а за шею, — усмехнулся Старосельский. — А вы все-таки докажите, что вы не австрийцам служите.

— Что сообщает пантофлёва почта? — хлопнул его по плечу адъютант.

Павловский лукаво улыбнулся:

— Мне син едае, же люди найвенькше клямон пшед шлюбем, подчас войны и по полеванью[49]... Болтают многое. Но я думаю, что... лучше бы вам сейчас же уйти.

— Отчего же и вы с нами не уходите?

— А что мне у вас делать в России? Хлоп без роли, як слэдзь без соли[50]. Ну, пожелаю вам спокойной ночи и благополучного возвращения к своим семьям.

Не успели мы разойтись по палаткам, как телефонист вызвал адъютанта и передал ему срочное предписание из штаба армии: «Немедленно привести в исполнение первое предписание об отступлении ».

— Значит, снова в дорогу? — спрашиваем мы командира.

— Надо ждать ординарца из штаба корпуса. Непосредственные приказания мы получаем от штаба корпуса, а не из штаба армии.

Ждём полчаса, час — ординарца нет. Павловский, бледный и взволнованный, говорит встревоженным голосом:

— На рассвете здесь будет австрийская кавалерия. Если вы сейчас не уйдёте, вы попадёте в плен.

Наконец торопливый топот копыт — и перед нами на взмыленной лошади ординарец Отрюхов.

Наскоро вскрываем пакет. Что за черт? «Немедленно возвратиться на старые места. Если ж лошади устали, выступить обратно в Гуциско на рассвете».

Читаем и перечитываем предписание. Яснее ясного. Смотрим, когда отправлено. В половине первого ночи. А сейчас? Без десяти два. Остаётся думать, что приказание армии относится только к ю-му корпусу, а 14-му надо оставаться на месте. Ну, значит, надо раздеваться и спать.

Снова расходимся по палаткам. При входе наталкиваюсь на пана Павловского:

— Пане доктоже, скажите вашему командиру, что через два часа вы будете в плену.

Иду к Базунову. Устраиваем общее совещание. Всем кажется странным, что защиту Сана вверяют одному тощему корпусу, состоящему из двух растрёпанных дивизий: нашей 70-й и 18-й.

— А не послать ли нам ещё одного ординарца в штаб -корпуса с запросом, не будет ли новых приказаний?

Сказано — сделано. Снаряжаем ординарца, тушим огни и ложимся в постели. Через двадцать минут прискакал встревоженный ординарец:

— Штаба корпуса в Былинах нет: ушёл с час назад. Вся дорога запружена бегущими частями. Штаб дивизии сейчас проходит мимо Гуциско.

— Вот так фунт! Значит, про нас забыли. Делать нечего: снимемся без предписания начальства.

В одно мгновение все было готово к выступлению, и парк вытянулся длинной грохочущей лентой.

Было три часа ночи. Небо было усеяно яркими звёздами. На фронте мёртвая тишина. Огненным заревом пылали кругом пожары, подчёркивая тревожное молчание ночи. То тут, то там вспыхивали за Саном зеленые (сигнальные) ракеты. Тело поёживалось — от утреннего холодка или от внутренней дрожи. Мы ехали шагом по глубоким пескам и делились предположениями.

— Опять, верно, ссорятся в штабах, — горячился Костров.

— А может быть, кто-то из командующих рехнулся, — соображает адъютант.

— Таких комических эпизодов ещё не было, — ворчит Базунов. — Помилуйте! Экстренный приказ: удирайте. Через два часа: вскачь гоните на старые места. Ещё через два часа: бегите сломя голову в Янов. Форменным образом — с ума сошли! А впрочем, послушаем, что скажут господа оптимисты, — бросает он в сторону Кострова.

— Я верю в победу. Конец венчает дело, — бодро откликнулся Костров.