Когда он несся мимо нас, любимый адъютант его Тищенко, человек совсем необразованный, но которого он пред всеми выставлял за своего наставника и как будто слушался его наставлений, Тищенко закричал ему: "Граф! Что вы так скачете? Посмотрите, вот дети Василья Денисовича!"

"Где они? Где они?" — спросил он и, увидя нас, поворотил в нашу сторону, подскакал к нам и остановился. Мы подошли к нему ближе. Поздоровавшись с нами, он спросил у отца моего наши имена, подозвал нас к себе еще ближе, благословил нас весьма важно, протянул каждому из нас свою руку, которую мы поцеловали, и спросил меня: "Любишь ли ты солдат, друг мой?"

Смелый и пылкий ребенок, я со всем пылом детского восторга мгновенно отвечал ему: "Я люблю графа Суворова; в нем всё — и солдаты, и победа, и слава!"

"О, помилуй Бог, какой удалой! — сказал он. — Это будет военный человек; я не умру, а он уже три сражения выиграет! А этот (указ на моего брата) пойдет по гражданской службе!"

С этим словом он вдруг поворотил лошадь, ударил ее нагайкой и поскакал к своей палатке».

В данном случае предсказание Суворова не сбылось: Евдоким Давыдов стал военным и получил восемь ран, а сам Денис не командовал «ни армиями, ни даже отдельными корпусами, следовательно, не выигрывал и не мог выигрывать сражений». Но слова великого человека, пишет мемуарист, имели что-то магическое: «Когда, спустя семь лет, подошло для обоих нас время службы, отцу моему предложили записать нас в Иностранную Коллегию, но я, полный слов героя, не хотел другого поприща, кроме военного. Брат мой, озадаченный, может быть, его предсказанием, покорился своей судьбе и, прежде чем поступил в военное звание, около году служил в Архиве Иностранных Дел юнкером».

Замечателен эпизод воспоминаний, связанный с разбором Суворовым маневров:

«В этот день все полковники и несколько штаб-офицеров у него обедали. Отец мой, возвратясь домой, рассказывал, что перед обедом Суворов толковал о маневре того дня и делал некоторые замечания. Как в этом маневре отец мой командовал второй линией, то Суворов, обратись к нему, спросил: "Отчего вы так тихо вели вторую линию во время третьей атаки первой линии? Я посылал вам приказание прибавить скоку, а вы всё продолжали тихо подвигаться!"

Такой вопрос из уст всякого начальника не забавен, а из уст Суворова был, можно сказать, поразителен. Отец мой известен был в обществе необыкновенным остроумием и присутствием духа в ответах. Он, не запнувшись, отвечал ему:

— Оттого, что я не видел в этом нужды, Ваше Сиятельство!

— А почему так?

— Потому что успех первой линии этого не требовал: она не переставала гнать неприятеля. Вторая линия нужна была только для смены первой, когда та устанет от погони. Вот почему я берег силу лошадей, которым надлежало впоследствии заменить выбившихся уже из сил.

— А если бы неприятель ободрился и опрокинул первую линию?

— Этого быть не могло: Ваше Сиятельство были с нею!

Суворов улыбнулся и замолчал. Известно, что он морщился и мигом обращался спиною в ответ на самую утонченную лесть и похвалу, исключая тех только, посредством кого разглашалась и укоренялась в общем мнении его непобедимость. Эту лесть и эти похвалы он любил, и любил страстно, — вероятно, не из тщеславия, а как нравственную подмогу и, так сказать, заблаговременную подготовку непобедимости».

Давыдов вспоминал, что на обед, данный его родителями Суворову, командирам участвовавших в маневрах полков и штаб-офицерам Полтавского полка, генерал-аншеф явился в легкоконном темно-синем мундире с тремя звездами; по белому жилету лежала лента Георгия 1-го класса; более орденов не было. Александр Васильевич расцеловал мать в обе щеки, вспомнил ее покойного отца генерал-поручика Щербинина, а мальчиков благословил, дал поцеловать свою руку и сказал: «Это мои знакомые».

За обеденным столом старый воин подшучивал над одной пожилой дамой и, «когда она, услышав его голос, оборачивалась на его сторону, он, подобно кадету-повесе, потуплял глаза в тарелку, не то обращал их к бутылке или стакану, показывая, будто занимается питьем или едою, а не ею…». Пробыв после обеда около часу «весьма разговорчивым, веселым и без малейших странностей», он отправился в лагерь и там вынес вердикт:

«Первый полк отличный.

Второй полк хорош.

Про третий ничего не скажу.

Четвертый никуда не годится».

Спустя несколько месяцев после мирных маневров конницы и насмешек над пожилой дамой на берегах Днепра, пишет Давыдов, Польша уже стояла вверх дном и курилась Прага, залитая кровью ее защитников.

«ШАГНУЛ И ЦАРСТВО ПОКОРИЛ»

Так образно, кратко и точно Державин в оде «На взятие Варшавы» выразил самую суть блестящей кампании Суворова — кампании, принесшей ему чин генерал-фельдмаршала и славу первого полководца Европы.

Война началась с катастрофы. В секретном донесении императрице, отправленном российским посланником и командующим войсками в Варшаве бароном Иосифом Андреевичем Игельстромом, говорилось:

«Сражение в Варшаве началось в пять часов по полуночи 6 апреля. Бунт во всех частях города единовременно возгорел; польские войска, во-первых, обняли цейхауз и замок королевский. Овладев цейхаузом, открыли его и выдали из оного пушки и множество разного оружия, коими вооружилась чернь.

Баталионы войск Вашего Императорского Величества в Варшаве в восьми частях города были расположены. Многочисленные толпы мятежников устремились вдруг на все те места, кои назначены были сборными для войск Вашего Императорского Величества при случае тревоги… Каждый баталион принужден был особенно сражаться на сборном месте, а соединение совсем было отрезано.

Продолжая сражение, я ласкал себя всё еще надеждою, что которому ни есть баталиону удастся подойти ко мне на подкрепление или что прусские войска, под самым городом стоявшие, преподадут мне оное. Но, не открыв себе ни с какой стороны пособия, решился, наконец, отвергнув несколько кратные со стороны мятежников между тем зделанные мне постыдные предложения положить ружье и отдаться пленным, пробиться чрез толпы бунтовщиков до края города.

Сие предприятие, сколько отчаянное, но столько же и необходимое, удалось мне: я прорвался за город и, соединяясь с прусскими войсками, вчерашнего дня вечером обще с ними дошел до Закрочина, где и остановился на нынешний день».

Прорваться удалось лишь пяти сотням человек. «Прочие все убиты и так изранены, что остались на месте. Что последовало с другими в Варшаве бывшими семью баталионами гренадер и егерей, пятью эскадронами Харьковского легкоконного полку и с орудиями полевой артиллерии, по краям города стоявшими, о том до сего часа не имею я достоверного сведения. Из посторонних между разговоров показаний ведаю лишь, что по жесточайшем же сопротивлении частию они побиты, частию в плен взяты…

Как же ныне открылось, что всем настоящим в Польше смятениям Король глава, то теперь безсомненно ожидать следует, что скоро и в Литве начнется революция, в коей по приглашению возмутителя Костюшки чрез манифесты и акт возстания… не только войска и дворянство, но и мещане, и поселяне будут участвовать и действовать все вообще военною рукою».

Генерал-аншеф Игельстром, заслуженный ветеран русской армии, опытный администратор проглядел близившийся взрыв. Теперь он предлагал немедленно двинуть в Польшу многочисленные войска.

Разгневанная Екатерина поручила командование силами, направляемыми в Польшу и Литву, Репнину. Едва князь Николай Васильевич принял новую должность, как ему пришло донесение:

«…Россиян в Вильне перерезали в ту самую ночь, то есть со вторника на среду Святой Недели… На 12 число в ночи граждане и литовские в Вильне бывшие войски напали на губвахту и на сонных россиян в квартирах и оных умерщвляли; захватили Гетмана Коссаковского и многих наших чиновников…

Войски наши, в Варшаве пребывающие, почти все перебиты, в плен захвачены и весьма малое количество оных осталось. Генералы Апраксин и Граф Зубов взяты под арест. Вся канцелярия Барона Осипа Андреевича Игельстрома взята и до миллиона суммы захвачено. Три племянника его убиты, а сам он неизвестно куды девался».