Аввакум в 1676 году отправил царю послание, где резко критиковал его отца и патриарха Иоакима. Об Алексее Михайловиче он прямо говорил: «В муках он сидит» — то есть попал в ад. Но не письмо подтолкнуло монарха к суровому решению. Из-за этой бумаги узников всего лишь оставили без чернил и бумаги. Дело в другом: осенью 1681 года Большой церковный собор официально попросил Федора Алексеевича «развратников и отступников», которые «по многом церковном учении и наказании» не покаются и не обратятся к правой вере, но останутся непокорны Церкви, «отсылать ко градскому… суду». Иначе говоря, переводить из церковной юрисдикции в светскую. А у светского суда, следующего кратким и четким формулировкам действующего законодательства, для самых неистовых старообрядцев был один приговор: сожжение.

Федор Алексеевич просьбу Церкви удовлетворил.

Во-первых, потому что видел: Церковь с расколом своими силами справиться не может.

Во-вторых, потому что старообрядцы сделались бродильным элементом для разного рода беспорядков и вооруженных выступлений. Многие староверы поддерживали Разина. А разинские вожаки баламутили потом Соловецкий монастырь, питая тамошний бунт своими мятежными привычками. В самой столице старообрядцы распространяли «воровские письма» и устраивали бесчинства (1681).

В-третьих, царь помнил пример отца, не постеснявшегося прибегать к огненной казни старообрядцев. Незадолго до смерти Алексей Михайлович принялся нещадно жечь их.

Наконец, в-четвертых, тот латинский элемент, который внесло в личность государя его обучение у Симеона Полоцкого, знавшегося с иезуитами, заставлял его смотреть на противников церковной реформы с крайним раздражением. Как на… варваров, как на упорствующих и притом опасных невежд. Очевидно, учитель рассказал о методах, применявшихся в Европе, когда требовалось решить животрепещущие вопросы веры. Эпоха Религиозных войн превратила жестокость по отношению к представителям иной конфессии в обычное дело. И Россия быстро переняла «передовой опыт». Любопытно, что и сам Аввакум требовал у Федора Алексеевича воинской силы — жечь и «пластать» ненавистных ему «никониан». Он ведь принадлежал той же политической культуре…

Это значит: сожжения, происходившие на закате правления Алексея Михайловича, вернулись и умножились.

Раскольники отвечали власти дикими самосожжениями. По их представлениям выходило, что отдать жизнь за веру — лучше, чем подчиняться «безбожному» начальству. «Вы нас хотите сжечь? — как бы отвечали староверы властям. — Так мы сами себя спалим еще того быстрее, нимало ваших казней не устрашась».

«Гари», как свидетельствуют документы, случались еще при Алексее Михайловиче: уже тогда десятки, сотни, а порой и тысячи людей обрекали себя на смерть в пламени… Его сын о подобных «духовных подвигах» отлично знал, тем не менее мягкости и милосердия к раскольникам проявлять не собирался. Они дали ему ответ в виде нескольких больших — сотенных и тысячных — гарей и множества мелких. Настоящий кошмар происходил на Сибирской земле. Запылала пустынь с людьми под Тобольском. Далекая Тюмень озарилась пламенем, пожравшим 1700 человек.

Итак, отношение Федора Алексеевича к староверам очевидно. Его можно охарактеризовать как резко отрицательное.

А вот его отношение к опальному Никону — более сложное. И тут не видно никакой ясности и однозначности.

Никон и Алексей Михайлович долгое время являлись «собинными друзьями». Первый из них, будучи намного старше второго и богаче духовным опытом, на протяжении нескольких лет играл роль наставника. Но претензия патриарха активно вмешиваться в дела большой политики привела его к жестокому конфликту с царем. Вообще говоря, нормально, когда глава Церкви и монарх советуются о державных делах. Нормально — для состояния «симфонии», иначе говоря, соработничества двух властей. Весь вопрос в масштабах церковного влияния на политические процессы. Если первоиерарх пытается подменить собой государя, то он берется не за свое дело. Никон время от времени подавал царю ценнейшие советы. Без него победоносная война с Речью Посполитой вряд ли началась бы в 1654 году. Но Алексей Михайлович понемногу выходил из юного возраста, опека Никона становилась для него всё обременительнее. Когда монарху показалось, что его «собинный друг» перегибает палку, требуя слишком интенсивного присутствия в управлении страной, наступило охлаждение. Прежние, крайне доброжелательные отношения между этими двумя выдающимися людьми испортились. Их столкновение содержало много личного, психологического.

Итог: до самой кончины государя Алексея Михайловича патриарх Никон оставался в ссылке. Он был «почетным ссыльным» в Ферапонтовом монастыре, притом условия его быта становились то легче, то тяжелее. В последние годы жизни царя Никон пользовался большой свободой. Но полного прощения Алексею Михайловичу он не дал, поскольку монарх напал не только на него лично, а на Русскую церковь, оскорбил ее и нанес ей тяжелый урон.

Само осуждение Никона на церковном соборе 1666 года, извержение его из патриаршего сана, лишение сана священнического — акция государства, страшная и разрушительная для Церкви. Да и каноничность этого решения сомнительна. Сам Никон на протяжении всей своей ссылки продолжал считать себя патриархом. На озере близ места заточения он поставил крест с надписью: «Никон, Божиею милостию патриарх, постави сей крест Господний, будучи в заточении за слово Божие и за святую Церковь на Белеозере в Ферапонтовом монастыре в тюрьме». Что же касается общего значения той пощечины, которую нанес государь Алексей Михайлович русскому священству, то о нем ясно и точно высказался ученый середины XX века М.В. Зызыкин: «Идее самостоятельного в церковных делах Патриарха нанесен был непоправимый урон. Оставалось по внешности учреждение, из которого была вынута душа, и Патриарх стал простым викарием царя. Раз представитель Высшей Церковной Власти был сведен на роль подсобного орудия царя, то надо только ждать того времени, когда бы царь решил, что орудие власти может быть устроено и другое, более гибкое и удобное для воздействия»[203] — то есть Синод.

Как уже говорилось, Алексей Михайлович Никона из Ферапонтова монастыря не вернул. И ущерба, нанесенного Церкви, не выправил. Поэтому опальный патриарх даже после смерти монарха не дал ему формального письменного прощения. Сам он, как частное лицо, мог простить царя и о том объявил. А вот как патриарх (а Никон ведь не отказывался от патриаршества) он прощения давать не пожелал, поскольку государь пальцем не пошевелил ради этого. От соборных деяний 1666 года царь не отказался, ссылку Никона ошибкой не признал и даже перевести Никона в Воскресенскую обитель не позволил. А опальный патриарх так мечтал завершить давно начатое там масштабное строительство! Так хотел вернуться к своему любимому детищу! Но в словах Никона, сказанных посыльным, явившимся из Москвы после смерти бывшего «собинного друга», звучит отнюдь не персональная обида, а слово пастыря о нераскаявшемся грешнике: «Воля Господня да будет, если государь здесь на земле перед смертью не успел получить прощения с нами, то мы будем судиться с ним во второе пришествие Господне; по заповеди Христовой я его прощаю и Бог его простит, а на письме прощения не дам, потому что при жизни своей не освободил нас от заточения». Всякое раскаяние видно по перемене поведения, по отказу от совершённых им грешных деяний, а царь Алексей Михайлович ничего подобного не явил.

Строго говоря, Никон прав.

Новый царь, Федор Алексеевич, Никона знать не знал. Если и видел его, то недолго и при случайных обстоятельствах. Тем более не вступал в сколько-нибудь тесные отношения. Когда пишут, что Федор Алексеевич являлся «учеником Никона», это грубая ошибка. Царевич Федор в отношения ученичества никогда с Никоном не вступал.

Между новым царем и Никоном не стояла ссора бывших друзей. Но и дружества тоже никакого не было.