В первые годы соработничества с Федором Алексеевичем Иоаким мог легко водить рукой молодого монарха. В 1677 году он, например, добился окончательного уничтожения ненавистного Монастырского приказа, столь любезного прежнему государю. Тогда же Иоаким провел ряд мер, жестко унифицируя архиерейское богослужение и повышая роль богослужения патриаршего, упавшего было в авторитете. Так, «шествие на ослята», совершаемое в Вербное воскресенье и символически означающее вход Иисуса Христа в Иерусалим, отныне запрещалось совершать кому-либо из русских архиереев, помимо патриарха Московского, и где-либо, кроме столицы. Иоакиму удалось преодолеть строгий запрет, не позволявший дворянам-землевладельцам отдавать вотчины под строительство храмов.

Люди, явно мешавшие его деятельности, сейчас же отшвыривались с дороги. Тот самый духовник Алексея Михайловича Андрей Савинов, коему пришлось посидеть, смиряясь, на цепи, посмел возвысить голос против Иоакима. На отпевании старого царя «прощальную» грамоту вложил ему в руку патриарх; духовник увидел в том нарушение устоев: как же так, почему прежде это делали духовники, а тут вместо него почетную миссию исполнил патриарх? Андрей Савинов призывал дать ему войско для нападения на патриарха-«супостата». Тот созвал собор и добился решения, по которому наглого бесчинника отправили в дальний Кожеозерский монастырь. И Федор Алексеевич непутевого священника отдал, хотя тот и был любимцем его отца.

Более того, сам чин поставления Федора Алексеевича на царство сильно изменился по сравнению с таким же чином, использовавшимся при коронации его отца. Тут видно активное вмешательство Иоакима. На первое место в венчальном чине Федора Алексеевича поставлена Церковь. Новый государь, говорится там, восходит на царский престол «по преданию святыя восточные Церкви». Таким образом, царская власть санкционируется прежде всего властью духовной и вручается по ее «преданию». То, что монарх унаследовал державу от отца и деда, убрано на второй план. Во время совершения длительного и пышного обряда Федор Алексеевич должен был произнести полный православный Символ веры в ответ на вопрос патриарха: «Како веруеши и исповедуеши Отца, Сына и Святаго Духа?» Такого прежде не случалось. Притом царь воспроизводил вариант Символа веры, исправленный при Никоне и отринутый старообрядцами. Всему свету продемонстрировали не только то, что московским государем может быть лишь истинно православный человек, но и то, что ждать от него возврата ко временам дониконовского «древнего благочестия» не стоит.

Федор Алексеевич видел и чувствовал: у «духовных дел» в его державе есть крепкий и рачительный хозяин. Когда необходимо, он поддержит государя (Иоаким оказывал ему действенную поддержку неоднократно), но в опеке со стороны светской власти, даже ее главы, он не нуждается.

Исключительно важной совместной работой царя и патриарха стала христианизация нерусского населения на недавно присоединенных территориях. Речь идет прежде всего о Приуралье и, в какой-то степени, о Поволжье, где христианизация началась давно, но тормозилась то Смутой, то разинщиной. По словам современного историка Н.Ф. Демидовой, Иоаким и Федор Алексеевич «выступали здесь единым фронтом»[210]. Они использовали меры как поощрительные, так и принудительные, но вооруженной силой не пользовались. В Сибирь отправились искусные миссионеры. Новокрещенов правительство стало на несколько лет освобождать от выплаты налогов. Им выдавали серебряные кресты, иконы, новые суконные кафтаны. Все знатные землевладельцы магометанского вероисповедания, в поместьях и вотчинах которых жило христианское население, теперь могли сохранить свои владения, только крестившись. В противном случае казна забирала земли. Вместо них давали вотчины и поместья, населенные иноверцами. Правительство опасалось, что хозяева силой загонят крестьян в ислам, да и само подталкивало знатных служилых татар переходить в православие.

Где-то новая религиозная политика вызвала возмущение, а где-то привела к серьезным положительным результатам. Хороших священников-миссионеров не хватало, особенно тех, кто мог бы просвещать людей, не знающих русского языка. Знать не желала расставаться с женами, покоряясь христианскому обычаю иметь только одну супругу. Башкиры взялись бунтовать. Но все же итог царского миссионерства, скорее, положительный. Крестились почти все касимовские татары, давно жившие бок о бок с русскими. Православие приняла значительная часть нехристианских народов бывшего Казанского ханства: чувашей, мордвы. Этот успех потомки прочно связали с именем Федора Алексеевича. На его надгробном портрете сказано: «Ис тьмы махометанства и идолопоклонства множество не нужою, но христианским благочестивым промыслом во свет православныя веры приведе»[211].

Имея полное преобладание в опыте, умение ладить с аристократической верхушкой России, четко зная, куда вести церковный корабль, Иоаким долгое время чуть ли не диктовал царю полную свою волю.

Ничего худого в том нет.

Такое случалось неоднократно: умудренный первоиерарх Церкви оказывался наставником юного монарха. Русская история богата примерами подобного рода. Святой Алексий, митрополит Московский, фактически возглавлял правительство при малолетстве Дмитрия Донского. Святой Макарий поддерживал и окормлял молодого Ивана Грозного. Проживи он подольше, как знать, начался бы тяжкий «исторический эксперимент» опричнины? Митрополит Филарет вообще приходился отцом государю Михаилу Федоровичу, а потому на протяжении полутора десятилетий играл роль ведущего политика России. Филарета титуловали не «великий господин Святейший патриарх», а «великий государь Святейший патриарх», и воля его, конечно, преобладала в государственных делах над волей молодого неопытного сына. Это принесло стране благо: Филарет обладал изощренным умом большого государственного деятеля. Никон, не будучи ни отцом, ни иным старшим родственником Алексея Михайловича, добился от монарха такого же титула для себя, каким обладал Филарет: «великий государь». На протяжении нескольких лет он властно вмешивался в большую политику и проводил свой курс через «духовное чадо» — царя. Никон превосходил Алексея Михайловича возрастом на четверть века, а житейским опытом — бесконечно. Однако в конечном итоге нарвался на острейший конфликт. Подросло «духовное чадо» и пожелало большей самостоятельности в решениях…

Положение, когда глава Церкви по интеллектуальной силе, воле и, главное, опыту нависает над главой светской власти, явно превосходит его, может вести и ко злу, и ко благу. Российский опыт дает больше положительных примеров, но и у нас случалось по-разному.

Иоаким неизбежно двигался к той же ситуации, что и Никон. Государь Федор Алексеевич рос, росли его опыт и его реальный вес в управлении державой. Батюшка его влезал в церковные дела самым активным образом, и Федор Алексеевич счел, что для него уместно подобное же вмешательство. Патриарх видел, как быстро юный монарх обретает независимость, сколь явно увеличивается его тяга к самовластию. Однако Иоаким не покушался, как Никон, возвестить старшинство Священства над Царством. Он не пытался навсегда закрепить за собой право на диктат в отношении государя. Он, как мог, до последней крайности проявлял очень гибкое отношение к царю. Где требовалось, уступал, помогал Федору Алексеевичу в его затеях, соработничал.

Иоакиму не нравилось влияние «латынника» Симеона Полоцкого, оказываемое на царя. Патриарх отрицательно относился к проповедям государева учителя и даже вовсе желал запретить ему проповедование. Сочинения Симеона «Венец веры» и «Обед душевный»[212] подверглись едкому осмеянию со стороны патриарха, дескать, венец-то «из западного терния» сплетен… Патриарх даже обвинял Симеона в «хлебопоклоннической ереси». И все же открытого конфликта не произошло, даже когда «Обед душевный» вышел из печати. Глава Русской церкви лишь не дал книге своего благословения. Его нет в выходных данных, хотя на подавляющем большинстве московских печатных изданий проставлялось: «По благословению святейшаго патриарха». Иоаким знал меру, он тормозил «латынничество», избегая ссоры с венценосным покровителем «латынников».