Я шел, ощущая это властно-отцовское прикосновение, и чувствовал, как к запахам степи примешивается запах табака, ременного снаряжения.

– Вот здесь отдохни, – сказал полковник, – в коренном траншейном ходе.

Над нами лежал вал бруствера и поверху стеблевая сетка полынного дерна.

Ярко светила луна, неподвижной и холодной тяжестью повисшая над нами. Бойцы моей роты, сидевшие на окопных завалинках, поднялись.

Я заметил, что солдаты внимательно и понимающе глядели на меня. У каждого из них были свои личные заботы, но они сочувствовали горю командира. Я видел это по взглядам, по поворотам голов, по коротким, красноречивым жестам и ощущал содружество нашего боевого коллектива здесь.

Мы шли по ходам сообщения к полковому наблюдательному пункту. Прикрытые возвышенностью соединительные траншеи позволяли итти в полный рост. Теперь я видел лежавшую вправо от нас высоту, занятую немцами, срезанную артиллерийским! огнем рощу и развалины каменных строений. А Виктор никогда больше не увидит ни этого звездного неба, ни своей старой матери, которая ждет и будет ждать своего сына долгие годы.

Неподвижно лежали трое, прикрытые плащ-палатками. Мне никто еще не объяснил, кто из этих трех человек, опрокинутых навзничь и прикрытых зеленым грубым хаки, лейтенант Виктор Нехода.

Я сам узнал его и сбросил набрякшую от росы плащ-палатку.

Вот он, мой друг!

Виктор лежал вверх лицом, с полузакрытыми глазами, в разорванной и залитой кровью гимнастерке, с темными пятнами на тех местах, где раньше он прикалывал орден и значок «Отличному артиллеристу».

Одна его рука была согнута в локте, и сжатый кулак лежал на груди, вторая рука вытянута вдоль туловища.

На загорелой и, показалось мне, худенькой, тонкой, как у выпускника-десятиклассника перед экскурсией в Джубгу, шее светлела узенькая каемка подворотника.

– Витя! Витя! – позвал я, все еще надеясь, что он откроет свои задорные, смелые глаза.

– Сергей, – прикоснувшись ко мне, строго сказал полковник, – держи себя в руках.

Глава восьмая

О «чуде» на Волге

Войска Сталинградского фронта готовились к контрнаступлению, готовились тщательно, упорно, накапливая мощные силы для смертельного удара.

В декабре пришли стойкие континентальные морозы и ветры. Здесь сходились карские циклоны, как бы скользящие по кромке Уральского хребта, и среднеазиатские шурганы, эти своеобразные бураны степного океана, раскинувшегося от Памира до Волги и от Волги до предгорий Кавказа. Для нас это была зима-матушка, противнику она казалась зимой-генералом).

Но хотя зима была нам знакома и добра к нам, и у нас зябли руки, носы, плохо заводились моторы танков и самолетов, обледеневали дороги, и продвижению автомобильных колонн мешали глубокие снега. Но мы чувствовали заботу о нас благодарных соотечественников.

Если ко мне в теплую землянку приходил рядовой боец Якуба, я видел его краснощекое лицо, улыбку отлично отобедавшего человека. Вместо шинели он носил теперь ватную фуфайку с поддетым под нее меховым! жилетом; под гимнастеркой – теплое белье; стеганые штаны заправлены в голенища сибирских валенок. Вместо пилотки – шапка-ушанка из цыгейки, а на шее шарф.

…Машины с провиантом буксуют по глубокому снегу. Ничего! Им мигом подсобят солдаты. Везут эти машины хлеб, мясо, колбасу, «горючее» внутрь, консервы, шоколад, табак и даже апельсины.

Выходя на «пятачок», утоптанный возле наблюдательного пункта, я видел расставленные за снеговыми буграми орудия разных калибров, начиная от батальонных пушек до осадных орудии, нацеленных с заволжских позиций, с такими стволами, что каждый из них, пожалуй, вместит великана Бахтиарова.

Надо мной летают истребители, неумолчно гудят пикирующие бомбардировщики, с методической точностью долбящие притихшего противника. Иногда я слышу радиоразговоры летчиков. В самом тоне их чувствуется теперь хозяйская уверенность, отсутствует горячность первых месяцев войны. Я слышу этакий спокойный басок: «Саша, придется разменять фрица. Нажмем на гашетки».

Вон, взметая снежную пыль, будто торпедные катеры в пенном море, несутся на исходные рубежи окрашенные белым танки. Пусть будет счастье Илюше! Ведь где-то в этой снежной метели идет и его танк.

Эти грозные машины присланы нашими помощниками: колхозниками Иркутска, Джамбульской области, Грузии, Армении, Подмосковья, Вологды, учеными Академии наук, комсомольцами и пионерами Поволжья и Свердловска, артистами Большого театра, художниками, шахтерами Кузбасса… Их адресами расписана бортовая броня боевых машин.

На дымных конях подходили казаки в полушубках из белой овчины, а впереди конных колонн гарцовали на ахалтекинцах и донских скакунах командиры в маковых башлыках поверх черных бурок.

По железнодорожной линии ходили бронепоезда поддержки.

Ночью вереницами, будто связки бус, тянулись к передовой автоколонны. Машины везли и везли и заваливали балки реактивными снарядами, прозванными «Иван Грозный». А когда тихо подошли полки трехосок «Катюш», или, как их сейчас шутливо называют, «Раис», мы поняли: приблизилось время, когда, проминая подошвами отбитую землю, мы пойдем вперед и вперед.

Эпизоды первых боев у щита Сталинграда и заключительного сражения, в котором мне посчастливилось быть участником, позволили мне прийти еще тогда к следующим выводам.

Отход к Волге был совершен планово, чтобы завлечь противника, истрепать его небольшими силами маневренной обороны, приблизить свои и удлинить коммуникации неприятеля, проходящие по враждебной ему территории, а потом бить врага наверняка, подтянув мощные стратегические резервы, скрытые в опорных пунктах советского тыла.

Некоторые очевидцы, находившиеся на излучине Дона при отходе от Лисок и Миллерова, склонны были уверять, что отход совершался беспорядочно, что якобы наши армии были деморализованы быстрым, рассекающим движением немецких наступающих армий. Конечно, у нас кое-где были тогда неудачные военачальники, допустившие панику в своих войсках, среди некоторых неустойчивых частей. Рассказывали о путанице, якобы происходившей в наших войсках.

У нас в полку, во втором! батальоне, был кашевар Мирон Апушкин. Люди, видевшие его во время отхода дивизии, рассказывали о нем много разных историй. Стоило только услышать ему, что где-то наступает противник, или почуять артиллерийскую стрельбу не впереди, а сбоку, как он немедленно бросал свою большую ложку и кричал: «Окружили! Пропали!»

У этого кашевара быстро менялось настроение. При удачах он переходил от крайней паники к экзальтированной храбрости. Я невольно вспоминал кашевара Мирона, когда вслушивался в мнение некоторых очевидцев. Так и чувствовалась у них спрятанная где-то за спиной длинная поварская ложка.

Но, присматриваясь к таким рассказчикам, я вспомнил наше сражение на Тингутских высотах, отход к Волге, вспомнил таких командиров, как генерал Шувалов или полковник Градов.

С нами впритык стояли сибирские полки. Они подошли по незнакомой им местности, ловко вкопались в землю, заложили минные поля, раскатали звонкие катушки провода, прирастили свои провода к нашим и стали нашими соседями.

Слаженно и солидно подошли моряки Тихоокеанского флота. Я любовался этими здоровыми, загорелыми парнями, похожими на моих дорогих черноморцев. В их руках бесперебойно работали «машины», как называли они пистолеты-пулеметы, или «самовары» – минометы.

Потом появились теоретики, писавшие о «чуде» на Волге. Стараясь снизить значение сталинградской победы и оперируя историческими аналогиями, любители чудес вспоминали о «чуде» на Марне.

На Марне, с точки зрения этих теоретиков, произошло чудо. Там стратегия воюющих сторон зашла в тупик и, потеряв разумное управление, начала подчиняться случайностям. Выпавшие из рук безвольных, растерявшихся полководцев вожжи стратегии были подобраны неким «высшим существом», – и совершилось «чудо».

На Волге не было чуда. Здесь было все заранее продумано, подготовлено и решено. Не в один час и не в один месяц появляются в резерве Главнокомандующего десятки свежих дивизий, обученных, экипированных, стойких, не в один день и месяц изготовляются тысячи орудий, не так скоро изготовляется танк. Танк и орудие – конечное производное сотен заводов, домен, вскрытых руками человека недр, результат напряженной работы миллионов тружеников.