— Бояре и царю поперек горла стали и водят его, что малого ребенка, да ему, великому государю, то невдомек, потому добер сердцем гораздо, тих и мягок, аки воск: лепи из него умелый, что хочешь, — богу ли свечу, черту ли кочергу… «Свете тихий», одним словам, так я его называл, когда он мне еще верил. Так нет! Загасили оный «свет тихий» бояре-лиходеи, а всё по злобе на меня: я им не потакал, не давал им изводить государское семя, ну и распалились на Никона, на смердья сына. А смерды что! Смерды единые верные слуги государевы, а бояре из-за своей гнюсной корысти готовы и Христа в ложке воды утопить, не то что великого государя. Ныне и казаков хотят в холопи к себе закабалить, Дон ваш тихой весь своими утробами несытыми выпить…

— Ну нет! Поперхнутся на первом ковше, — мрачно заметил старший казак.

— От донской воды-те боярское брюхо вспучит, рогом вода встанет, — пояснил младший.

— Ох, господи! Что это? — испуганно воскликнул Никон.

Казаки встрепенулись. Никон с ужасом, широко крестясь, глядел на что-то, летающее по келье.

— Что случилось, святейший патриарх? — участливо спросил старший казак.

— Вон, вон… чертей ко мне напустили бояре да чернецы… черти вон летают… Охте мне!

Что-то черное, покружившись по келье, прицепилось к окладу иконы и с шипом возилось там. Младший казак подошел к иконе и схватил рукою это черное…

— А! Да это не черт, а настопырь, — сказал он, улыбаясь.

— Настопырь — по-нашему, летуча мышка, великий патриарх, — успокаивал старший.

— Ах ты тварь! За палец тяпнула! — вскрикнул младший. — Вот же тебе!

Несчастное животное, напугавшее Никона, у которого бессонные ночи совсем расстроили воображение, запищало в могучей руке казака.

— А! Не любишь!.. Гляди-ко, патриарх, какой звереныш махонький, с мышку; ишь, ушки каки…

И казак поднес свою добычу к лицу Никона.

— Ай-ай! Выбрось его в окно, — продолжал Никон брезгливо, — это бес в образе нетопыря… брось его и оградись крестом…

Казак швырнул своего маленького пленника в открытое окошко. Никон перекрестил это окно, в которое с голубого неба гляделись мигающие звездочки, отражавшиеся и на гладкой поверхности Белого озера. Ночь была тихая и ясная, летняя северная ночь. Казакам слышно было, как с берега неслись посвисты ночной птички, которую у них зовут «овчариком», свистит по ночам, словно пастушок у стада… А Никон прислушивался к чему-то другому: за монастырской оградой в роще человеческим голосом выгукивала сова, и он вспомнил, что точно так же много лет назад, в ночь перед избранием его на патриаршество, он прислушивался к таинственному голосу этой птицы, пророчившей ему что-то неведомое…

За окном сквозь сон пропищала ласточка; вероятно, во сне ей померещился ястреб, пискнула и замолкла…

— И у нас на тихом Дону меж несогласниками те же слухи ходят, — нарушил молчание старший казак.

— Какие это несогласники? — спросил Никон.

— Да у нас с самого Степана Тимофеича казацкий Круг раскололся надвое, на согласников и несогласников.

— Согласников у нас дразнят московскими попихальниками, а то и боярскими помыкачами, — пояснил младший.

Никон, по-видимому, не понимал этих казацких филологических тонкостей.

— Согласников Москва, значит, пихает, куда хочет, и бояре ими помыкают; с того, значит, они и слывут у нас помыкачами да попихальниками, — более вразумительно пояснил старший.

— Кто ж у вас эти московские согласники? — спросил Никон.

— Да которые казаки побогаче, которые, значит, шерстью московской обросли, земель да угодьев нахватали и уж сами в бояре норовят на Дону попасть да рядовым казакам на шею сесть, те, значит, все московские согласники, — отвечал старший.

— Одно слово, кровопивицы, — пояснил младший.

— А кто ж ими верховодит? — допытывался Никон.

— Корнилко Яковлев, что Стеньку в Москву возил.

— И в холопы за то пожалован, — добавил младший.

Никон вскинул на него глазами.

— А несогласники ж кто у вас? — спросил он.

— Вольные, рядовые казаки, — отвечал старший, — что в ярме еще не бывали.

— Голутьба, у которых зипунов нет, — продолжал пояснять младший. — Они так же от бояр норовят, как черт от ладану.

Никон опять вскинул на него глазами.

Сова продолжала погукивать, словно бы она предостерегала от чего-то Никона. «Овчарник» своим свистом продолжал напоминать казакам их родимый Дон… Когда-то они вновь попадут туда?

— А которые в Астрахани митрополита Иосифа убили? — спросил Никон.

— Митрополита Осипа казаки сказнили за измену, — потупился старший. — Он за боярами руку тянул.

— Он с Тереком воровским делом переписывался, а в казачий Круг с крестом пришел, словно мы нехристи! — горячо заговорил младший. — На нас на самих крест.

— Осип свою смерть заслужил, — успокаивал старший.

— Он был боярский похлебник… мягко стлал… Никон продолжал нервно погромыхивать четками, как бы силясь не слышать зловещего голоса совы. Старший из казаков нетерпеливо двигался на лавке, по-видимому, не решаясь сказать то, что у него было на душе. Он крякнул. Младший глянул на него значительно.

— А мы к тебе, святой отец, по делу, — начал старший нерешительно.

Никон вопросительно вскинул на него своими угрюмыми глазами.

— По делу?

— По великому делу…

— Что ж, сказывай. — Голос старика дрогнул.

— Не в Соловки мы идем…

— Не Соловки у нас на уме, — пояснил младший.

— К тебе мы пришли…

— За каким делом?

— Дон прислал тебе, святейший патриарх, свое великое челобитье…

Он остановился. Никон ждал… А из рощи все доносится этот стон…

— Опростать тебя отсюда приговорил Дон…

У Никона веки дрогнули… Рука, перебиравшая четки, застыла…

— Опростать и от бояр, — добавил младший.

Голова Никона опять заходила… «Нет, нет, нет…»

— Пошли ты с нами на Дон грамоту: тихому-де Дону твое благословенье, навеки нерушимо, а боярам-де, твоим и государевым супротивникам, неблагословенье…

— Анафема-проклят, — пояснил младший.

— В те поры мы в Кругу грамоту вычитаем и, стекавшись с Запорогами, на бояр ударим…

— На семена не оставим…

— И тебя, святителя, опростаем…

— И будешь ты патриархом по гроб жизни…

В это время под окном что-то хрустнуло… Никон вздрогнул и испуганно глянул на окно… Голова младшего казака высунулась туда…

— А! Князь!.. Что не спишь?

— До ветру малость вышел, — послышался смущенный голос князя Шайсупова, который тихонько пробирался к окошку, чтобы, по московскому обычаю, подслушать. — До ветру…

— А, то-то… и носом слыхать, — насмешливо заметил казак, — несет…

— Ишь, шутник, право, а! — отшучивался пойманный князь.

— Шутник ты, князь: другово места не нашел до ветру, окроме этого окна…

Смущенное татарское лицо глянуло в окошко…

— Не спится что-то, — как бы извинялся он перед Никоном. — А вы об чем тут беседуете?

— О божественном, — пробурчал старший казак.

— О перстах, — пояснил младший.

Никон сидел ошеломленный. Глаза расширились, как от испугу, голова тряслась еще пуще, как бы все гоня от себя и отрицая: «Нет, нет, нет…»

— Кажись, все написал… А крепонько-таки написано… Может, где и прилгал малость, да добро! Лишь бы крепонько… что дивить! Прилыгаю… А сказано не нами: «Ложь конь во спасение…» Не мимо идут словеса сии… Да и апостол Петр, — на нем же, аки на камне, созиждал Христос церковь свою — и Петр-ат святой прилыгал малость спасения ради… «Язык-де твой яветя творить, что и ты-де с ним человеком заодно…» «Нет, — говорит, — не вем человека сего…». А петель-ту и возгласи…

Так бормотал сам с собой Никон далеко за полночь, сидя у стола и рассматривая исписанный им лист бумаги — письмо к царю: он все писал по уходе казаков и пристава, не спалось ему от старости, да и возбужден он был речами казаков.

— Да, отрекся апостол, а петель-ту и возгласи…

И где-то в монастыре, далеко, запел петух… Никон вздрогнул…