И вот все трое, стоя у двери, стали прислушиваться к шуму снаружи; а оттудадоносился истошный крик, звон клинков, глухой стук падающих тел, хрип умирающихи снова истошный крик. Когда все заколотые поблизости от двери испустилипоследний вздох, вой и вопли стали удаляться. Одни взывали: — Слава Иисусу!Другие ревели: — Смерть! Смерть! Всем смерть! — Рев уходил все дальше. Крики: —Tue! Tue[11], — то усиливаясь, то ослабевая,перекатывались по залам и переходам, туда, сюда. Тем, кто слушал, чудилось,будто замок Лувр сверху донизу захвачен злыми духами, а не дворянами и ихсолдатами. То, что здесь вершили люди, казалось каким-то чудовищнымнаваждением. Так и тянуло выглянуть за дверь: наверное, на самом деле никакойрезни нет. Только ширится свет августовского утра, и единственные звуки — этодыхание спящих.

Однако никто не выглянул за дверь. И у Карла и у его двух пленников стучализубы, каждый прятал от остальных свое лицо. Один закрыл его руками, другойотвернулся к стене, третий низко опустил голову. — Вам тоже кажется, что это неможет быть правдой? — наконец проговорил Карл. С той минуты, как те, за дверью,начали буйствовать точно помешанные, от его недавнего безумия не осталось иследа. — И все-таки это правда, — продолжал он, немного помолчав, и тут наконецвспомнил слова, которые непременно надо было сказать: — Вы сами во всемвиноваты. Мы были вынуждены опередить вас, раз вы устроили заговор против меняи всего моего дома. — Так он впервые выдал за свое нашептанное ему матерью,мадам Екатериной, но дальше в своих оправданиях не пошел. Конде резко возразилему: — Тебя-то я давным-давно мог прикончить, если бы только захотел, когда насбыло в Лувре восемьдесят дворян-протестантов; и никакого заговора нам непонадобилось бы, чтобы всех вас перерезать.

Генрих же сказал: — А мои заговоры обычно ограничиваются постелью, где ялежу с твоей сестрой. — Он пожал плечами, как будто о его соучастии и речи немогло быть. Он даже усмехнулся: при данных обстоятельствах было бы чрезвычайнополезно — это было бы прямо-таки спасительным выходом, если бы усмехнулся иКарл. Однако король Франции предпочел разъяриться, хотя бы в предвидении техоткрытий, которые ему предстояло сделать своему зятю Генриху. Тот ведь еще незнает о смерти адмирала! Поэтому Карл повысил голос и стал уверять, будтоПардальян, наваррский дворянин, который теперь лежит за дверью убитый,проговорился и выдал план заговорщиков. Он якобы воскликнул и очень громко: «Заодну руку адмирала будут отсечены сорок тысяч рук!»

Затем Карл взвинтил себя еще сильнее, чтобы его речь как можно большепоходила на речь человека невменяемого, и они наконец узнали о кончине адмиралаКолиньи. Охваченные леденящей дрожью, Генрих и Конде глядели друг на друга иуже не обращали внимания на Карла, предоставив ему рычать сколько угодно, покаон окончательно не осип. Карл всячески поносил адмирала, называл его обманщикоми предателем. Колиньи-де желал только гибели королевства и потому заслужилсамое страшное и беспощадное возмездие. Произнося эти слова, лившиесянеудержимым потоком, он невольно начинал верить в них, и им постепенноовладевали ненависть и страх. В конце концов в его дрожащих руках блеснулкинжал. Но те двое этого тоже не заметили, перед ними возникали иныевидения.

Вот их полководец, он выходит из палатки, кругом стоит его войско, а они ужедержат под уздцы своих коней. И сейчас же несутся в бой, навстречу врагу, попятнадцать часов не слезая с седел; они великолепны, неутомимы, они нечувствуют своего тела. Ветер подхватывает нас, глаза становятся все светлее изорче, мы видим так далеко, как никогда, ведь теперь перед нами враг. Хорошомчаться навстречу врагу, когда ты совсем невинен, чист и нетронут, а он погрязв грехах и должен быть наказан! Как символ всего этого, и только этого,предстал перед ними Колиньи в тот час, когда они узнали о его смерти. Генрихвспомнил, что его мать Жанна крепко надеялась на господина адмирала, а теперьвот нет уже на свете ни Жанны, ни Колиньи. И он предоставил полоумному Карлубесноваться, пока у него хватило сил, а сам опустился на ларь.

Но вот голос Карла становится все более хриплым, а в комнату, как и прежде,врывается истошный вой и крик. Когда Карлу все же пришлось заговорить сподобающей его сану ясностью, он приказал им отречься от своей веры: только такони спасут свою жизнь. Конде тут же крикнул, что об этом и речи не может быть ичто вера дороже жизни. Генрих нетерпеливо остановил его и, обратившись к Карлу,успокоительно заметил: — Мы об этом еще потолкуем. — А кузен вздумал во что быто ни стало сопротивляться, хотя это было уже без пользы. Он распахнул окно,чтобы звуки набата ворвались в комнату, и под звон колокола поклялся, что еслибы даже наступило светопреставление, он останется верен истинной религии.

Генрих снова затворил окно; затем направился к Карлу, который с кинжалом вруке стоял перед шкафом, похожим на крепость: перекладины, пушечные ядра изчерного дерева, железные скобы. Он подошел к беснующемуся королю и, указывая наКонде, прошептал Карлу на ухо, спокойно, но твердо: — Безумец — вот этот, сосвоей религией. Вы же, сир, вовсе не безумны. — Карл замахнулся кинжалом, ноГенрих оттолкнул его руку. — А это лучше оставь, августейший брат мой! — Как оннашел нужное слово? Едва Карл услышал его, он выронил кинжал, и тот, упав,откатился в сторону. Обвив руками шею друга, кузена, зятя или брата, беднягаразрыдался: — Я же не хотел этого!

— Охотно готов поверить, — отозвался Генрих. — Но тогда кто же хотел? —ответом послужил только донесшийся откуда-то истошный вой и крик. Карл,продолжая всхлипывать, все же сделал какое-то движение, указывая на стену,словно у нее были уши. Да, ведь и на этот раз мадам Екатерина могла по своемуобыкновению просверлить дырочку и подглядывать. Но вероятнее, что она сейчасприслушивается к кровавой свалке, иначе и быть не может, даже если человек —самый зачерствелый убийца. И в самом деле Екатерина, переваливаясь, бродит посвоим покоям и еще неувереннее, чем обычно, тычет палкой в пол. Она проверяеткрепость дверей, исподтишка разглядывает своих широкоплечих несокрушимыхтелохранителей, спрашивая себя, долго ли они будут ее защищать. Ведькаким-нибудь отчаявшимся гугенотам, хотя бы и последним, может же взбрести наум все-таки ворваться к ней и отнять у нее драгоценную старую жизнь, прежде чемих самих прикончат. Но на крупном свинцовом лице королевы ничего не отражается,глаза тусклы. Вот она подошла к одному из шкафов и еще раз проверила егосодержимое: порошки и склянки в полном порядке. На худой конец всегда остаетсяхитрость, и даже тех, кто врывается, чтобы тебя прикончить, можно уговоритьсначала чего-нибудь выпить…

А Генрих посмеивался, он беззвучно хихикал: ему так же трудно былоудержаться от смеха, как его шурину Карлу от рыданий. Когда смешное ужасно, онотем смешнее. В ушах стоит истошный вой и крик резни, а в воображении встают еевиновники, во всем их безобразии и убожестве. И это великое благодеяние, ибоесли нельзя даже посмеяться, то от ненависти задохнешься. В эти часы Генрихнаучился ненавидеть, и хорошо, что он мог поиздеваться над теми, когоненавидел. Мрачному Конде он крикнул: — Эй! Представь себе д’Анжу! Как онкричит: «Tue!» — и при этом лезет под стол! — Мрачность Конде не исчезла, ноКарл развеселился; он жадно спросил: — Ты правду говоришь? Мой брат д’Анжулезет под стол?

Этого Генрих и ждал: он умел играть на чувствах Карла к наследнику престола.Отвлечь его напоминанием о нелюбимом брате полезно: пусть забудет, что здесьнаходятся его родичи-гугеноты, что они в его власти, а он невменяем. Когдаопасность близка, комический элемент особенно полезен: изображая вещи всмехотворном виде, можно хотя бы отдалить ее. Генрих, в эти часы познавшийненависть, оценил и великую пользу лицемерия. Поэтому он воскликнул,прикидываясь прямым и откровенным: — Я отлично знаю, августейший брат мой, чтов душе никто из вас не желает дурного! Вам просто захотелось какого-нибудьразвлекательного занятия, ну, вроде турнира или игры в колечко. Tue! Tue! —передразнил он убийц и так завыл, что у каждого пропала бы охота к подобномуразвлечению.