Уже открылась Марфе унылая целина трясин и топей, и за ними — как будто на глаз и не больно далеко — лесистый холм на том берегу, уже в Заболотье. Женщина помнила направление брода — сначала брать правее холма, на устье речки, а с середины болота сворачивать прямо на самый холм, как только глаз сможет различить крест на вершине. Там скитское кладбище, а за устьем речки и холмом, на следующем подъеме — самый скит, в полтора десятка келий в виде рубленых домиков.

Большой ручей, откуда скитницы брали воду, назывался Теплым, верно, потому, что рождался от теплого ключа в глухих лесах. На коротком своем пути к болоту Теплый ручей принимал справа студеный приток и, добежав с ним до холма, превращался у самого устья в маленькую речку. Ближе к устью поток этот назывался Ключовкой. В устье поток перемерзал, а с ним и край болота, куда он впадал. Опасно было выезжать из незамерзшего болота на ледовую кромку Ключовки — конь мог обломать кромку льда и угодить в полынью.

Перед началом брода Савраска навострил уши и стал. Бывалый конь будто раздумывал, правильно ли ступил в зыбкую хлябь. Стало так тихо, что Марфа смогла расслышать вдалеке какой-то чужой, нелесной звук… Молотилка, что ли? Или веялка? Нет, трещит звонче, вроде мотоциклета… Господи, в Яшме-то летчики…

Мысль о них еще только мелькнула, а уж вот он, аэроплан ихний… Вынырнул из-за вершин, огромный, стремительный, на миг затмивший небо. На ястреба или сокола похож, а цветом — белый, с голубоватым отливом. Две темно-красные звезды на крыльях. Задрав голову, Марфа углядела, как эти звезды будто покачнулись, белая птица немного накренилась и стало видно пилота. Он был один, перегибался через борт с открытого сиденья. Женщина ясно различила очкастую голову, плечи… Верно, и он заметил с неба одинокую подводу на краю болота.

Взглядом она провожала его до самого окоема в стороне Заболотья, у мужских монашеских скитов. Саврасый испугался мелькнувшей птицы и незнакомого шума, попятился назад, осаживая санки в мокрый снег. Сырость проникла внутрь плетеного кузова, сено на дне отмокло, и Марфа стала на колени, подсунула под валенки край полушубка. Когда конь успокоился, стронул сани и вошел в болотное месиво, Марфе послышался в отдалении нестройный рассыпчатый звук, будто кто-то тряхнул большой погремушкой, потом отдаленный треск и шорох, но сани пошли в бок, и днище покрылось водой, как в дырявой лодке. Все силы Марфы ушли на борьбу с болотом. Кое-как она выправила сани, но валенки намокли.

Вон стал виден крест на холме!

Марфа шевелит вожжами, причмокивает, и лошадь берет левее. Теперь полозья, дровни, плетеный кузов саней, валенки — все быстро покрывается ледяной корочкой на сильном морозе. От конской спины валит пар, и шерсть индевеет, седеет.

Кромку льда в устье Ключовки Саврасый одолел легко. Копыта уже гремят о желтые наледи. По неглубокому надледному снегу сани прошли сотню сажен руслом речки, и наконец Саврасый вытащил их на отлогий берег Ключовки. Да, недаром этот брод заброшен!

В негнущихся, одеревенелых валенках Марфа сошла на твердую землю и отбила кнутовищем ледяные корочки с валенок. Лошадь всхрапывала, отряхивалась, трясла оглобли. Марфа дала Саврасому передохнуть и сама огляделась. Прорубь, откуда берут питьевую воду. Мостки для полоскания белья. Тропа от проруби к лощине. Там уже видны скитские домики, приземистые, малоприметные среди леса.

Марфа не знала, где поселена новая скитница, и поехала на звук маленького колокола. Благовестили в часовне по окончании заутрени.

Строения скита лепились на обратном склоне холма и противоположном откосе лощины. Восьмигранное здание часовни «иже под колоколы»[6] — на отдельном холмике среди лощины, окружено старыми елями и соснами, но по высоте не достигает и половины стволов этих деревьев.

Встретить подводу вышли на тропу две старухи, и Марфа спросила у них, где келья Анастасии. Старухи мялись — одна была глуха, другая вовсе дряхла и слабосильна. Но, уразумев, о чем спрашивает приезжая, обе зашамкали наперебой:

— Юницу нашу, господню радость, видеть желаете? Доброе дело! Избавление от муки душевной и телесное исцеление получить надейтесь! Ступайте с верой и обрящете радость! Вон поезжайте за гору, там она спасается, Анастасия. Помоги ей, господи, своей благодатью! Осени, господи, младую главу духом святым!.. Батюшки-светы, да ты, странница, никак Ключовским бродом пожаловала? Да как это тебя отец небесный сохранил?

Марфа уже не слушала причитаний, тронула коня. За поворотом она увидела домик среди темных елей. Над трубой чуть вился пар. Ни забора, ни палисада при доме не было — только дровяной сарай и земляной погреб.

Женщина привязала лошадь к дереву и поднялась на крыльцо. Толкнула дверь, обитую войлоком, миновала полутемные сени и очутилась в келье лицом к лицу с той, кого так давно и так глубоко ненавидела.

Но Марфа не сразу и признала свою бывшую прислужницу Тоню в этой строгой и величавой женщине в черном. Ряса до пят… Платок до черных, будто кистью наведенных бровей… Глаза огромные, скорбные, взгляд глубокий…

— Здравствуй, Тоня!

Ни смущения на лице инокини, ни улыбки привета, ни даже удивления, словно хозяйка «Лихого привета» каждый день жалует сюда в гости. Но поклон монахини — низок и смиренен.

— Здравствуйте, Марфа Никитична! Зовут меня сестра Анастасия. Мирское имя уже и сама даже забываю, дай бог и вовсе позабыть скорее. Спасибо вам, что потрудились келью эту проведать. Дайте, я вам раздеться помогу. Не угодно ли щец горячих с дороги? Еще, наверное, не остыли в печи.

— Нет уж, благодарствую. По делу я к тебе. Уходить тебе пора отсюда. Слух пошел, красные власти все леса перерыли, тебя ищут. Отец Николай велит тебе переехать со мною к провожатым твоим. Нынче же с богомольцами дальше отправишься, в глубокие леса, ко скитам керженским, что ли… Время дорого… Чего стоишь-то?

Осматривая келью, Марфа увидела на стене черную схиму — наплечную накидку, клобук на голову и епитрахиль, род передника, надеваемого на шею и спускающегося на грудь схимнице. И клобук, и остальные части схимы были испещрены мрачными знаками, символами смерти и отречения от мира. Тут повторялись кресты и распятия, черепа, скрещенные кости, изображения ключей, петуха и лестницы. Все это было вышито белым по черному полю вместе со старославянскими надписями — пророчествами.

— Не рановато ли тебе в схиму облачаться? Чай, не старица еще? — съязвила посетительница мимоходом.

— Схимы я никак еще не могу быть удостоена, ничем пока ее не заслужила, — ответила молодая монахиня. — Просто жила в этой келье до меня святая старица-схимница. Рассказывали, что сорок лет более трех слов в сутки не произносила. А мне велено беречь и хранить ее схиму, пока достойная хранительница сыщется и этой схимы удостоится.

— Ладно, знаю, что ты — скромница. Только поживее в дорогу собирайся, каждая минута на счету!

Скитница Анастасия только головой покачала.

— Напрасно себя побеспокоить изволили, Марфа Никитична, ехали в такую даль за мною по трудной дороге. Вчера старец Савватий присылал ко мне скитника…

— Неужто Савватий еще жив?

— Не встает с ложа и временами заговариваться стал. Людей иной раз в лицо не узнает, память не всегда ясна. Кончины ждет близкой, а вот вчера обо мне вспомянул и прислал сказать, что гости его лесные, недавние, хотят меня в дорогу взять, а он меня ехать с ними не благословляет.

— Почему же так? Ведь сам отец Николай ехать велит.

— Отцу Николаю неизвестно, что люди эти недобрые, не богомольцы они, и идти с ними погибельно. Мы со старцем Савватием давно бога молим, чтобы простил их тяжкие прегрешения, а они ими похваляются.

— Что же это за люди, по-твоему?

— Белогвардейские офицеры, что из Ярославля бежали. С ними, сказывают, и Иван Губанов, что служителем был на скотном дворе, а на самом деле — каратель, подъесаул казачий. Пулеметчиком он в белом отряде, и не могу я, грешница, на руки его взглянуть! Сколько он ими в одном Ярославле крови пролил! И похвалялся отцу Савватию, что непрестанно баржу нашу с берега обстреливал, всех беглецов смертью убивал. Он, значит, застрелил в воде и Сашу Овчинникова, да будет тому память вечная, благодарная! Могу ли я с убийцей его к одной погибели вместе идти? Нет, нет, Марфа Никитична, обо мне не хлопочите! Перед богом я грешна, как все, а перед красной властью вины не имею, и не надобно отцу Николаю за меня опасаться. Места, лучшего, чем здесь, не найти. Здесь надеюсь и в гроб лечь, когда бог велит.