«Лермонтов писал для определенного круга читателей, и вкусы этого круга не могли не отразиться на его произведениях. Об эстетической требовательности и об этической строгости этого вкуса не может быть и речи. „Непристойность“, очевидно, входила, как непременное условие, в литературный заказ, обращенный гвардейскими подпрапорщиками к их поэтам. Лермонтов этот заказ, к сожалению, выполнил. Все это бесспорно. Но, исполняя тот же заказ, Лермонтов мог выполнить его, прибегая к совсем иной литературной форме, в совсем другом стиле, применяя совсем иные приемы повествования. Вместо непристойного „рассказа“ — таков авторский подзаголовок „Гошпиталя“, одинаково идущий и к трем другим поэмам, — поэт мог предложить своим однокашникам столь же непристойную сказку, фривольную балладу или эротическую пародию на героическую поэму в духе „Pucelle“ или „Гавриилиад“. Но Лермонтов написал именно рассказ, притом рассказ с сюжетом из текущей действительности, и таких рассказов написал четыре подряд.
Мало того. Все свидетели юнкерской жизни Лермонтова и все его биографы согласны в том, что ни один из сюжетов, разработанных в этих „рассказах“, не является вымыслом, а представляет собой разработку действительных происшествий, случившихся с товарищами Лермонтова („Гошпиталь“, „Петергофский праздник“, „Уланша“) и с ним самим („Монго“)… Остается бесспорным важный факт: в юнкерских поэмах Лермонтов-писатель впервые обратился к прямому воспроизведению действительности в форме реалистического рассказа. Специфичность „заказа“ обусловила тот специфический выбор, который Лермонтов сделал из скудного материала окружающей его юнкерско-офицерской действительности, но выбор сделан был именно из материала действительности и обработан рукой реалиста, как будто никогда не державшего романтическое перо…»
Я продолжу критика. Не было бы этих эротических поэм, увы, не было бы и «Героя нашего времени». Он и на самом деле рухнул с коня романтизма в болото самого приземленного реализма, но это была — земля. Это были самые реальные люди. Живые разговоры, живые персонажи, живые описания пригородов Петербурга, в конце концов, живые женщины. А как превосходно описан в «Уланше» его друг Лафа, буян лихой, «идет он… всё гремит на нем, как дюжина пустых бутылок…». Я согласен с Дурылиным, поэма «Монго» и по языку, и по сюжету примыкает к юнкерским поэмам, хотя и написана уже произведенным в офицеры Михаилом Лермонтовым.
Главное отличие, в «Монго» уже нет густой эротики. Поэт скинул с себя, как дурной стиль, все свое позорное юнкерское словоблудие. И больше никогда не возвращался к нему. И вдруг видишь, что и за эротикой густой стояло у меняющегося поэта иное реалистическое отношение к жизни и к людям. В «Монго» тоже сохранены бытовые достоверности жизни Лермонтова, выведен и он сам под прозвищем «Маёшка».
Дальше уже был путь к поэмам «Казначейша», «Сашка», к повестям из «Героя нашего времени». Путь к своей вершине, откуда он был сброшен так безжалостно еще одним героем своих реалистических зарисовок. Интересно, каким бы у него появился Николай Мартынов в возможных будущих рассказах? Может, Николай Соломонович и убрал загодя на всякий случай своего возможного портретиста?
К сожалению, юнкерские поэмы Михаила Лермонтова, помещенные в рукописном журнале «Школьная заря», долгое время распространялись в списках среди так называемой золотой молодежи. И первая поэтическая слава Михаила Лермонтова имела дурной привкус барковщины. Мужья и отцы семейств строго следили, чтобы к их женам и дочерям не попадали стихи Лермонтова. Запрещали упоминать его имя. Как пишет первый биограф поэта Павел Висковатый, вполне уважаемые люди не понимали, как этот эротический поэт с такой дурной репутацией «смел выходить в свет со своими творениями»… «Даже знаменитое стихотворение на смерть Пушкина не могло изгладить этой репутации, и только в последний приезд Лермонтова в Петербург за несколько месяцев перед его смертью, после выхода собрания его стихотворений и романа „Герой нашего времени“ пробилась его добрая слава».
На смерть Пушкина
И все-таки, полнота лермонтовского гения раскрылась, как часто и бывает, вроде бы внезапно. Немало уже прекрасных стихотворений было написано, так бы дальше всё и шло. Но необходим был взрыв, прорыв из глубины подсознания всех, еще не проснувшихся сил.
1837 год стал годом рождения поистине великого национального русского поэта. Михаил Юрьевич Лермонтов стал таким после появления своего стихотворения «Смерть Поэта». Интересно, в 1814 году родился, в 1837 году стал великим русским поэтом. В 1841 году погиб. Три самых знаменательных года XIX столетия.
Дмитрий Мережковский писал о его перевоплощении из «гадкого утенка» в лебедя: «До какой степени „пошлость“ его — только болезненный выверт, безумный надрыв, видно из того, с какой легкостью он сбрасывает ее, когда хочет. Кажется, пропал человек, залез по уши в грязь, засел в ней „прочно, как лягушка в тине“, так, что не выбраться. Но вот, после двух лет разврата и пошлости, стоило приехать близкому человеку, другу любимой женщины — и „двух страшных лет как не бывало“.
Такое же мгновенное освобождение от пошлости происходит с ним после дуэли Пушкина. У Лермонтова явилась мысль вызвать убийцу… Стихотворение „Смерть Пушкина“ признано было в придворных кругах „за воззвание к революции“. Это, конечно, вздор: далеко Лермонтову до революции. Но недаром сравнивает его Достоевский с декабристом Мих. Луниным: при других обстоятельствах Лермонтов мог бы кончить так же, как Лунин…»
Впрочем, и сам Лермонтов нечто подобное предчувствовал в себе с юности. Спокойное течение жизни должно было замениться максимальной концентрацией духа, вертикальным взлетом гения. Мгновенное перерождение. Его поэзия обрела пророческое выражение. Он сам ждал этого прорыва. Вспомните, в 1837 году вслед за стихотворением «Смерть Поэта» Лермонтов подряд пишет свои гениальные стихи: «Бородино», «Ветка Палестины», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…». Его поэзия стремится к жизни, к действию, начинает приобретать какое-то «магнетическое влияние». Поэт почувствовал свое высокое предназначение. «Кто близ небес, тот не сражен земным…».
Естественно, в этом не было никакого расчета. Применительно к поэзии Михаила Лермонтова слово «расчет» вообще не применимо. Но писал же он в своем известном письме Марии Лопухиной о том случае, который может судьбой представиться, и хватило бы ему смелости таким случаем воспользоваться. Поводом для такого мгновенного взлета могла быть война, мог быть мятеж, гибель императора… Или гибель своего кумира, великого поэта Александра Сергеевича Пушкина. Интуитивно поэты предчувствуют такие мгновения. Именно со стихотворения «Смерть Поэта» можно отсчитывать биографию великого мастера. Дано было этому новому русскому гению жить четыре с небольшим года. Ничья другая скоропостижная смерть в русской, да и в мировой литературе не нанесла столь мощный удар, как ранняя смерть Михаила Лермонтова. Даже смерть Александра Пушкина — это была гибель великого мастера в период своего законченного совершенства. Прав был Лев Толстой, когда высказался о Лермонтове, что «если бы этот мальчик остался жив, не нужны были бы ни я, ни Достоевский».
Может быть, мгновенно достигнутое совершенство стиха возникло в связи с тем, что он в своем стихотворении «Смерть Поэта» высказался сразу же не только по поводу гибели своего кумира, но и в роковом предчувствии собственной скорой смерти? Такой двойной реквием. «С свинцом в груди и жаждой мести…» — это же о самом Лермонтове, а не о Пушкине, раненном в живот и простившем перед смертью своего убийцу Дантеса. «Один, как прежде… и убит!» Более одинокого гения, чем Михаил Лермонтов в русской поэзии, нет. «Зачем он руку дал клеветникам ничтожным, / Зачем поверил он словам и ласкам ложным, / Он, с юных лет постигнувший людей?…» Как видна в этих строках вся поэтическая натура самого Лермонтова, презирающего лживый «высший свет», и одновременно тянущегося к нему, стремящегося попасть на все придворные балы. И на самом деле, для всех ценителей и почитателей Михаила Лермонтова навсегда останется загадкой: «Зачем… вступил он в этот свет завистливый и душный / Для сердца вольного и пламенных страстей?» Зачем повернул свое направление поездки в полк и вместо полка, где жили по совсем иным боевым законам и где судьба оберегала его даже в часы кровопролитных сражений, как при реке Валерик, направился в светский и лживый Пятигорск, летний филиал Петербурга?