Наиболее скабрезной, на мой взгляд, получилась третья поэмка «Уланша». Всё о том же своем товарище Лафе (Н. И. Поливанове), который разводил юнкеров на летние учения по квартирам и заодно нашел молодую красотку, к которой позвал всех товарищей своих. Этакий крутой юнкерский групповой секс. Как и в предыдущих поэмах, никакой тонкой эротики, никакого томления, никакого изыска. Грязно навалились толпой на одну девицу, разодрали ее и, утомленные, утром разошлись по квартирам. Не хочется верить, что так всё и было. В молодежных подвигах всегда есть доля преувеличения.

Хочется думать, что это юнкерские фантазии и не более. Я уж не знаю, как позже к этим поэмам относились ее герои, тот же Лафа, Князь Нос, Разин… Нет ни грациозности, ни шаловливости, ни куртуазности, нет даже и патологии, лихого извращенчества. Какое-то простое естество аристократических хамов. Может, поэтому эти поэмы и не осуждал Виссарион Белинский. Мол, любуйтесь на низкое поведение всех этих князьев и графов. За эротическими поэмами последовало и несколько скабрезных стишков на «голубые» приключения своих сотоварищей. Внимательно прочитав эти стишки, любой читатель поймет, что сам Лермонтов всех этих «удовольствий» более чем сторонился, скорее, высмеивал увлекающихся «голубизной» юнкеров. Но и в этих стихах поражает адресная их привязка. Я не знаю, как относился к великому поэту в течение всей жизни Павел Павлович Тизенгаузен, но в литературной памяти навсегда останется его увлечение сладостным пороком. Ему посвящено целое стихотворение «К Тизенгаузену».

Вот и в своей «Оде к нужнику» поэт описывает вполне реальные впечатления, когда из их общей спальни юнкеров ночью скользят в сторону нужника две тени в ночных рубашках:

В отличие от мужских эротических поэм в подробности подобных «приключений» чуждый им поэт не влезает и поэтому заканчивает свой стишок этакой моральной нотой: «Но занавес пора задернуть над картиной, / Пора, чтоб похвалу неумолимый рок / Не обратил бы мне в язвительный упрек». Увы, но это болезнь с древних времен всех закрытых учебных заведений, да и вообще закрытых мужских обществ. Что в Древнем Риме, что в Англии, что в России. За редким исключением, эта дурная привычка со временем исчезала, особенно когда с ней усердно боролись. Как и было во времена Николая I. Так что в случае с Лермонтовым нашим пропагандистам порока не за что зацепиться, язвительный упрек обращать не к кому. Скорее, можно спросить, принесли ли хоть какую-то пользу в развитии поэтического творчества эти эротические шалости самому Михаилу Лермонтову. Шедеврами их не назовешь. Изысканностью, высоким романтизмом они не отличаются. Даже наоборот. Осознанная борьба с высоким стилем в литературе. Игра на занижение. Сама прямая адресность всех эротических произведений говорит об отношении поэта к обществу в целом.

Известный критик Павел Никитич Сакулин писал: «Второй период, обнимающий два-три года пребывания Лермонтова в военной школе, отмечен рядом эксцессов, когда плоть и молодая страсть бурно проявляли себя, когда чувство переходило уже в чувственность. Поэт низко опустился к земле и отдал ей обильную дань в таких произведениях, как „Гошпиталь“, „Петергофский праздник“, „Уланша“ (1833–1834 гг.). Если забыть об этической оценке этих произведений, то им следует приписать важное значение в эволюции лермонтовского творчества. Как шуточные и эротические повести других поэтов (напр., того же Пушкина), фривольные поэмы Лермонтова вносили в его поэзию струю простоты и жизненности, черты, которых так недоставало „романтическим“ поэмам Лермонтова и его современников. Припоминается здесь, что такие люди, как Белинский, склонны были в плотской любви и даже в оргиях разврата видеть серьезное противоядие беспочвенному, худосочному идеализму. Земное начало явно торжествовало в душе Лермонтова, когда он писал какой-нибудь „Петергофский праздник“…»

То есть, при всей скабрезности и ущербности юнкерских поэм, они стали для самого поэта неожиданно важнейшим поэтическим событием. Пусть пишут Владимир Соловьев или Борис Эйхенбаум о том, что юнкерские поэмы «вне литературы». Пусть мыслители и филологи рассматривают их то как пример нравственного падения, то как пример литературной деградации. Как считает Эйхенбаум: «Если значительная доля этих сообщений и должна быть признана литературной стилизацией, то всё же должна остаться в них и доля реальности, которая в данном случае интересует меня потому, что самые поэмы 1833–1834 гг. я склонен рассматривать не как литературные произведения, а как психологический документ, оправдывающий деление творчества Лермонтова на два периода (1829–1832 гг. и 1836–1841 гг.)…» Но никуда не уйти от того, что с юнкерских лет исчез чисто романтический, идеализированный подход к действительности, исчезли выдуманные герои, выдуманные страны, исчезла его родовая шотландская надмирность. Вместо байронических героев, вместо мятежного паруса, ищущего бурю, мы видим в стихах и поэмах самого конкретного непотребного князя Барятинского с голой задницей, видим самую конкретную, истекающую соком девицу из кабачка, видим порочного Тизенгаузена.

Поразительно, но в самые советские годы эти эротические поэмы были внимательно разобраны одним из лучших критиков, знатоком Русского Севера Сергеем Николаевичем Дурылиным. Добавив к трем юнкерским поэмам Лермонтова написанную чуть позже, в 1836 году, но тем же дотошным реалистически достоверным стилем, поэму «Монго», посвященную его другу Алексею Столыпину, Сергей Дурылин пишет: