Вначале пришел какой-то усатый дядька и попросил Рыжего на несколько дней. Он был невысокого роста, но широкоплечий — такой кряжистый большерукий человек. Я объяснил ему, что без согласия Рыжего отдать его не могу, что Рыжий у нас такой же равноправный член общества, как и мы с братом, и что сам он никуда не пойдет, и потому все эти разговоры бесполезны.

Дядька скривился, словно хины проглотил, и пожал плечами:

— Если жадный, так и скажи.

— Ничего я не жадный! — взвился я, на всякий случай отскочив подальше. — Сам жадный! Своего кота кормить жмешься, за моим пришел!

Он был взрослый человек, а я пацан, но уж очень он меня разозлил. Это я-то жадный! Потому что Рыжего ему не дал! Да он бы брата еще у меня попросил, а потом заявил, что я жадный.

Он со мной спорить не стал, повернулся и ушел, но на следующий день под вечер мы вдруг услышали душераздирающий крик в переулке за забором. Мы играли в футбол, и на этот раз Ленькина команда дула со свистом, как ей и полагалось. Тут и раздался вопль, и у меня все внутри оборвалось, потому что — не знаю уж и как, я узнал Рыжего. Рыжий вообще редко подавал голос, а в этом вопле и кошачьего-то ничего не было. Так мог кричать человек — гневно и отчаянно, человек в большой беде, на которого напали и ломают руки и убивают.

Мы замерли все вдруг, и, наверное, я побледнел, потому что ребята смотрели на меня удивленно.

— Рыжий… — вырвалось у меня.

— Откуда знаешь? — вскинулся Пудель, но я уже не слышал, я летел к забору, не чуя под собой земли.

И не обманулся — это был действительно Рыжий. Еще сидя верхом на заборе, не успев перекинуть через него вторую ногу, я уже увидел, как мой кот насмерть бьется с тем самым усатым дядькой метрах в двадцати от меня вверх по переулку. Дядька держал Рыжего поперек живота, а Рыжий извивался, размахивал лапами и орал дурным голосом. Вздыбленная его шерсть горела на солнце, и казалось, что дядька держит в руках язык пламени, перекидывает его с руки на руку и отворачивает лицо, чтобы ему не опалило усы. Ну настоящий фокусник, только почему это он решил свои фокусы с Рыжим показывать? Не задумываясь, я соскочил с забора, подобрал камень и запустил что было силы. Дальше все произошло очень быстро и само собой. Камень попал дядьке в плечо, тот охнул и повернул ко мне голову. Должно быть, в этот момент он ослабил хватку, потому что Рыжий выпрыгнул у него из рук, полоснул дядьку лапой по щеке и шее, пал на землю и молнией сверкнул через дорогу на ближайшее дерево. Дядька заревел, как бык, и бросился ко мне. Подхватив с земли еще пару камней, я не хуже Рыжего взлетел на забор и, почти не глядя, запустил их один за другим. Одним, правда, в спешке промазал, но второй попал дядьке прямо в середину груди, туда, где распахнутый ворот открывал волосатое тело. Не очень сильно — времени не было сильно кинуть, — но чувствительно, потому что дядька приостановился на миг, схватился за грудь и в следующее мгновенье уже был под забором.

Ребята, которые только и успели залезть на забор, должны были бежать вместе со мною.

— Атас! — крикнул Пудель. Мы, как вспугнутые воробьи, разлетелись в разные стороны и уже через минуту сидели с Витькой у себя на террасе — запыхавшиеся, потные, возбужденные — и весело переглядывались.

Во дворе царили мир и покой. Младшая из сестер Датунашвили, тетя Натела, стирала возле своей пристройки; посреди двора в траве возились и попискивали близнецы Корниловы — в матросках, чистенькие и белоголовые, в папу, — а их мать сидела неподалеку от нас на террасе, поглядывала на них и шила; дремал в споем углу дед Ларион; шуршал в лопухах Дзагли — была его очередь ловить крысу, потому что Рыжий минувшей ночью одну притащил к крыльцу. Мир и покой, и тихий вечер, и тень от пакгауза лежит в полгоры, и лопухи потемнели в этой тени и притихли совсем по-ночному, словно уснули.

— Ничего ты ему дал, — сказал Витька.

— А то как? Он будет Рыжего хватать, а я — смотреть?

— Жалко, я не успел.

— А ничего. Ему и так хватит.

Но, видимо, не хватило. Мы даже и отдышаться не успели, минут пять всего прошло, как вдруг Дзагли выскочил из лопухов и уставился за угол дома, на тропу. Оттуда почти сразу же вышел тот самый дядька и решительно направился в нашу сторону. Он нас сразу увидел и узнал, но мы-то его еще раньше, нам Дзагли помог. Без раздумий брызнули мы по домам, и секунды не прошло, а Витька уже торчал на площадке своего мезонина, ну а мне и бежать никуда не нужно было. Я лишь открыл дверь нашей квартиры и встал на пороге, одной ногой уже дома. Увидев это, усатый в нерешительности остановился. Он колебался, но было видно, что просто так он не уйдет.

— Шалико!.. — неожиданно позвал дед Ларион.

— У?.. — Из-за старенькой ковровой занавески в красную и серую полоску высунулась голова Шалвы Дарахвелидзе, дедова сына.

Дед повел в нашу сторону носом — в мою и усатого, который все еще колебался, стоя у крыльца, — и вслед послушно повернулось добродушное лицо дяди Шалвы — круглощекое и круглоглазое.

— А-а… — сказала голова.

Усатый посмотрел в ту сторону, но она уже скрылась, и он увидел только колышущуюся занавеску и деда Лариона рядом; дед сидел спокойно, откинувшись в кресле, сложив на клюке узловатые руки, из-под надвинутой на глаза шляпы торчал его нос, из-под носа свисали седые усы, скрывая подбородок.

— Ну-ка, иди сюда, — сказал мне незнакомец.

Отвечать я и не собирался, а подходить — тем более.

Все было ясно между нами, и никаких слов не требовалось. Он зря пришел, но не мне было ему это объяснять. Из-за угла высунулась курчавая голова Пуделя. Ага, подмога: Пудель-то наверняка не один. Он подмигнул мне и, выставив руку, подбросил на ладони увесистый камушек.

— Иди сюда, говорю.

Как же, держи карман. Занавеска откинулась, и вышел дядя Шалва, вытирая руки о старенький, до полу, замызганный фартук из чертовой кожи. Манерное, он сапожничал. Он на этот счет был большой мастер и подрабатывал вечерами, починяя обувь. Нам он чинил бесплатно, и благодаря его зоркому глазу у нас во дворе у всех обувь носилась в три раза дольше, чем обычно. Мы с Витькой не успевали износить своих башмаков, и потому у брата, который донашивал за нас обоих, с обувью никогда проблем не было. Шалву просить не приходилось. Его острый глаз замечал все.

— Э, бичо, цамоды, — говорил он мимоходом, и надо было послушно идти, иначе потом хуже будет.

Это означало, что он углядел в твоих башмаках нечто, и если не пойдешь, то завтра они разлетятся, и ты останешься вообще без ничего. Надо было идти, он приводил тебя домой, вытаскивал из-под лежанки лапку, вытаскивал ящик: обрезки кожи, деревянные и железные гвоздики, вар, воск, дратва, бутылочки с клеем, молотки, косые, отточенные как бритва сапожные ножи — все было в этом ящике, вытаскивал низкую табуретку с ременным сиденьем, надевал свой фартук и молча пальцем показывал, какой ботинок снимать.

— Ц-ц-ц…

Он укоризненно качал головой, а его толстопалые руки ловко управлялись с ботинком — одно удовольствие смотреть. Он и шить обувь умел, было бы только из чего. Корнилов, например, всегда ходил в сапогах его работы, как и многие его сослуживцы. Кстати, во всем дворе он с одного лейтенанта и брал деньги, потому что тому было чем заплатить. Дядя Шалва был очень сильный, высокий и тяжелый человек, и сейчас, когда он шел к нам, казалось, даже дом вздрагивает под его шагами.

— Здравствуй, дорогой, — сказал дядя Шалва, спустившись с крыльца и подойдя к усатому. Голос его был приветлив, и на лице была приветливая учтивая улыбка. — В гости пришел?

Усатый посмотрел на собеседника снизу вверх и распахнул рубаху:

— Вот, посмотри.

— Ц-ц-ц… — сочувственно покачал головой дядя Шалва и ткнул большим пальцем через плечо в мою сторону: — Он?

— А кто еще? — угрюмо сказал усатый и спустил рубашку с правого плеча. — Вот, посмотри…

— Ц-ц-ц… — сказал дядя Шалва и дотронулся рукой до исцарапанной шеи усатого. — И это — он?