Он никогда не распространялся о своей работе, а синьора Шмитц не считала нужным задавать наводящие вопросы. Иногда его скрытность переходила все границы – например, он внушал ей, что об их связи никто не должен знать. Но такая навязчивая скрытность, возможно, объяснялась тем, что как-никак дважды в неделю они грешили.

Кстати, о грехе: вообще-то синьора Шмитц должна была бы рассказать о нем на исповеди у падре Ансельмо из церкви Сан-Сильвестро, проповеди которого о Деве Марии так восхищали ее. Но тот, чего доброго, потребовал бы прекратить эту связь, а синьора Шмитц этого никак не хотела. Она конечно, твердо верила в Христа, Спасителя нашего, и в непорочность зачатия тоже, но не верила, что каяться следует абсолютно во всем.

Дойдя до верхнего этажа, где находилась ее квартира, она сунула ключ в замочную скважину и повернула его. Издав знакомые звуки, ключ повернулся в замке, и дверь отворилась. Все было как обычно – если не считать одной мелочи. На сей раз замок открылся после первого поворота. Это ей показалось странным, потому что обычно она всегда поворачивала ключ в замке дважды, закрывая и открывая дверь. Это могло значить лишь одно: Моосбруггер прибыл в Триест сегодня непривычно рано и открыл дверь своим ключом.

Синьора Шмитц вошла в коридор и почувствовала, как сердце ее сжалось в предощущении радости. Смешно, конечно, в ее возрасте испытывать девчоночьи чувства, но иногда одно воспоминание о его широких плечах и выразительном профиле приводило ее в возбуждение.

Синьора Шмитц прошла два-три шага по коридору, стараясь при этом не торопиться. Она сняла пальто перед висевшим в коридоре зеркалом, оглядела свою прическу, которую на затылке поддерживал крупный, изящной формы гребень из черного дерева, – ее подкрашенные взбитые волосы смотрелись отлично. Кончик носа слегка блестел, значит, его стоило припудрить, а вдобавок немножко подрумянить щеки. Она знала, что иногда ей больше сорока лет никто не давал. Это бывало в дни, когда ей удавалось хорошо выспаться, а сегодня ночью она спала отлично.

Из жилой комнаты по-прежнему не доносилось ни звука. Наверное, Моосбруггер приготовил для нее сюрприз и, радуясь встрече, сидит тихонько на диване. Она негромко, но радостно рассмеялась. Конечно, надо будет сделать вид, что не ожидала сюрприза. Зачем лишать любимого человека удовольствия?»

Синьора Шмитц бросила последний взгляд в зеркало и осталась довольна своим отражением. Потом повернулась влево, сделала еще два шага по коридору, открыла дверь в гостиную и… удивилась. С каждым последующим мгновением удивление ее росло. Это было последнее чувство в жизни синьоры Шмитц.

Мужчина, стоявший в ее комнате перед круглым столом красного дерева, покрытым вышитой скатертью, был высок и строен; черты лица – строгие, соразмерные. Одет он был в черное пальто, застегнутое на все пуговицы, под горло.

Синьоре Шмитц потребовалось полсекунды, чтобы оценить этого человека, и сразу ее охватила небывалой силы тревога, словно в голове тягуче зазвучал колокол Она успела повернуться и выскочить за порог, но это не помогло.

Рука в черной кожаной перчатке, словно гарпун схватила ее и рванула назад. Синьора Шмитц потеряла равновесие и вцепилась в пальто мужчины, потом упала на пол, ударившись правой щекой о дверную ручку и разбив в кровь лицо. Она почти потеряла сознание. Мужчина схватил ее за волосы и втащил в комнату. Дверь в коридор он закрыл, а когда синьора Шмитц хотела закричать, ударил ее сапогом по голове. Потекла кровь, и в угасающем сознании синьоры Шмитц промелькнула мысль о том, что кровь размажет ее подведенные тушью брови, – и это было последнее, что она подумала. Она слабо захрипела. Изо рта на подбородок текли струйки крови, кровь лилась и из раны на голове – на нарумяненные щеки и шею.

Мужчина, склонившийся было над ней, выпрямился в полный рост. Его бешено бившийся пульс постепенно приходил в норму.

Он сунул руку в карман, достал складную бритву, раскрыл, повертел ею так и сяк. На лезвии играл свет, проникавший в комнату сквозь занавески. Сегодня утром он побрился особенно тщательно, а потом наточил лезвие бритвы по всем правилам искусства. Он взял для этого измельченный порошок пемзы и с полчаса водил лезвием по ремню из конской шкуры. Сейчас оно так просилось в дело, что невозможно было не выполнить его просьбу!

Женщина у его ног была без сознания, но еще не мертва. Ее легкие еще дышали, высокая грудь то поднималась, то опускалась. Ему вспомнилась строчка из одного из сонетов Китса, в котором английский поэт размышляет о том, как тесно переплетены любовь и смерть. Still, still to hear her tender-taken breath, And so live ever – or else swoon to death»[12] На глаза его навернулись слезы.

На какое-то мгновение им овладело желание связать женщину и поговорить с ней: он терпеть не мог убивать, не получив прежде хоть какого-то удовольствия. Но если она придет в себя, то может и заорать. Он откинул ей голову так, что ее рот открылся сам собой, – и перерезал глотку.

Потом аккуратно обтер лезвие о скатерть, сложил бритву и сунул в карман. После чего опустился на колени и закрыл мертвой глаза.

– And so live ever, – мягко проговорил он.

Мужчина едва не запачкал себе левый рукав, потому что из ее артерии все еще брызгала теплая кровь на ковер. Но не закрыть ей глаза было бы не по-христиански.

Потом он вернулся в комнату, где находился громоздкий секретер – вроде тех, что стоят обычно в военных учреждениях, – и продолжил поиски, которые ему пришлось прервать. Он знал, что должен спешить, но он знал также, что излишняя торопливость может поставить жирный крест на самой цели его визита.

Десять минут спустя он нашел что искал: маленькую записную книжку в кожаном переплете. В нее были четким почерком вписаны имена, даты и суммы в самой разной валюте. Записи начинались с января 1860 года и заканчивались 13 февраля 1862 года.

Положив книжку в карман пальто, он вышел из комнаты. В коридоре он глянул в зеркало и увидел, что на пальто недостает пуговицы. Это было досадно, но он, впрочем, и так намеревался отделаться от этого пальто как можно скорее.

Когда мужчина спускался вниз по лестнице, никто ему навстречу не попался. На улице он сразу повернул налево. За госпиталем Маджоре, довольно далеко от гавани, он знал одну тратторию, куда частенько заходили служители госпиталя. Вероятность встретить там знакомых была ничтожно мала. После еды он закажет чашечку кофе и полистает книжку, что лежит сейчас у него в кармане.

Он удовлетворенно улыбнулся. Из-за угла выехало элегантное ландо, в котором сидели две дамы. Он помахал им вслед. Дамы рассмеялись. Они приняли его за человека, которому улыбнулась удача, – и в известной мере они были правы.

39

Хаслингер отставил бокал в сторону и положил на тарелку вилку. Есть ему расхотелось, хотя единственное, что он проглотил за последние полчаса, сидя за столом вместе с Троном, был кусок белого хлеба, намазанного французским печеночным паштетом. Ну, и выпил еще крепкого сотерна – в изрядном, кстати, количестве. Вид у Хаслингера был такой, будто что-то застряло в горле. Трону же казалось, что он специально скорчил такую недовольную мину – чтобы подавить улыбку. Улыбка была в самом деле несколько неуместна при сложившихся обстоятельствах.

«Принцесса Гизела» отчалила из порта Триеста ровно в полночь. Трон с Хаслингером опять сидели за столиком для двоих. С полчаса назад огни Триеста исчезли с горизонта; в течение ближайших девяти часов «Принцессе Гизеле» предстояло идти вдоль береговой линии.

Они могли вообразить себе, будто сидят в судовом ресторане «Эрцгерцога Зигмунда», ибо оба колесных парохода походили один на другой абсолютно во всем: та же обстановка в салонах, те же каюты, да и пассажиры, можно сказать, те же. За соседним столом опять собралась компания императорских егерей, за остальными сидели императорские чиновники и туристы. У большинства офицеров были бородки как у императора Франца-Иосифа.