5 июля 1868 года проект нового тарифа был одобрен Государственным советом и с 1 января следующего года введен в действие. В целом он по своему характеру оказался более покровительственным, чем предшествующие ему умеренно-охранительные тарифы 1850 и 1857 годов. В этом отчасти была заслуга газеты «Москва» — главного печатного органа протекционистов. Отдавая ему должное, петербургская газета «Деятельность» 13 ноября 1869 года писала: «В свое кратковременное существование „Москва“ успела заявить нужды нашего купечества и немало способствовала благоприятному разрешению тарифного вопроса; следовательно, главная цель ее основания была достигнута, пайщики удовлетворены»^[433].

С помощью тарифа 1868 года русская текстильная промышленность заняла монопольное положение на внутреннем рынке. Однако пошлины на ввозимый в Россию железнодорожный подвижной состав были введены лишь в 1877 году, то есть тогда, когда наиболее отчетливо начала вырисовываться жесткая протекционистская направленность генеральной линии правительственной таможенной политики.

Тот же 1877 год был знаменателен еще и тем, что наконец осуществился перевод платежей таможенных пошлин в золотую валюту, что фактически повышало пошлинные оклады на 40–50 % по тогдашнему курсу и влекло за собой приток золота в казну. Чижов к этому времени приобрел в высших сферах царской администрации авторитет дельного советчика в разрешении государственных финансово-промышленных затруднений. Узнав от председателя Департамента экономии А. А. Абазы о решении правительства приступить к взиманию таможенных пошлин золотом, он целиком и полностью поддержал этот шаг: «Эта мера будет весьма сочувственно принята <промышленниками>. Тут будет значительное повышение пошлин, и при нашем беспрестанно увеличивающемся не государственном, а общественном долге, происходящем от преизобилия ввоза над вывозом товаров, мера благоразумная»^[434].

Необходимость временного перехода России к протекционизму признавалась многими экономистами того времени, в том числе и самого «левого», радикального толка. Так, Ф. Энгельс писал в 1892 году Н. Ф. Даниельсону: «С 1861 года в России начинается развитие современной промышленности в масштабе, достойном великого народа. Давно уже созрело убеждение, что ни одна страна в настоящее время не может занимать подобающего ей места среди цивилизованных наций, если она не обладает машинной промышленностью, использующей паровые двигатели, и сама не удовлетворяет — хотя бы в значительной части — современную потребность в промышленных товарах. Исходя из этого убеждения, Россия и начала действовать, причем действовала с большой энергией. То, что она оградила себя стеной протекционистских пошлин, вполне естественно, ибо конкуренция Англии принудила к такой политике почти все крупные страны; даже Германия, где крупная промышленность[435] успешно развивалась при почти полной свободе торговли, присоединилась к общему хору и перешла в лагерь протекционистов только для того, чтобы ускорить тот процесс, который Бисмарк называл „выращиванием миллионеров“. А если Германия вступила на этот путь даже без всякой необходимости, кто может порицать Россию за то, что для нее было необходимостью, как только определилось новое направление промышленного развития?»^[436]

После закрытия «Москвы» Чижов отошел от активной журналистской деятельности. Славянофильская газета «Русь» под редакцией И. С. Аксакова начнет выходить только после смерти Чижова, а сотрудничать с существовавшими в конце 1860-х и в 1870-е годы петербургскими и московскими периодическими изданиями Чижов не хотел. В письме к другу своей юности В. С. Печерину, жившему в то время в Ирландии, он признавался: «Не хочется участвовать в наших больших журналах: с одними не схожусь по убеждению, именно по их космополитизму, с другими — по их безубеждению»^[437].

Правда, когда в конце 1876 года появились разговоры о намерении Аксакова приступить к изданию еженедельной газеты («род журнала»), Чижов воодушевился: «Если Иван Сергеевич Аксаков будет издавать газету, я непременно должен в ней участвовать, и надобно будет участвовать постоянно. Я думал бы тогда писать передовые статьи о железных дорогах и о финансах… о банках всех родов и об общих собраниях акционерных обществ… Я посоветовал бы иметь во всех странах корреспондентов, передающих движение политическое, движение мысли и вообще следящих за современностью. Тут я мечу в Англии на Печерина, во Франции можно иметь русского, в Германии тоже, а в Италию, может быть, и я съездил бы. В славянских странах… можно иметь из туземцев, или тоже из русских. Одним словом, Иван Сергеевич такую газету может вести мастерски…»^[438]

К сожалению, этим планам не суждено было сбыться. 2 августа 1877 года Аксаков подал прошение в Главное управление по делам печати о разрешении ему с ноября 1877 года возобновить издание еженедельной газеты «День» без предварительной цензуры. Ответом Аксакову стало личное распоряжение Александра II: в ходатайстве отказать^[439].

Глава десятая

«ГРЕХ СЛАВЯНОФИЛОВ»

Несмотря на смену эпох, связанную с кончиной Государя Николая Павловича и вступлением на престол Царя-Освободителя Александра Николаевича, при Дворе к славянофилам и славянофильству продолжали относиться с недоверием, критически. Ключ к разгадке этого на первый взгляд необъяснимого факта можно найти в рукописи мемуаров «Из семейных воспоминаний» близкой к славянофилам Марии Сергеевны Мухановой — двоюродной сестры А. С. Хомякова. Александр II, познакомившись с содержанием ее записок, оставил на полях свои карандашные пометки. Муханова переслала тетрадь с замечаниями Императора Чижову, и он привел в своем дневнике «самые любопытные из них, именно о славянофилах»:

«В рукописи: „Благодаря так называемым славянофилам (подчеркнуто Государем) мы многое узнали о своем народе и начали его любить как следует…“

Отметка Государя: „Это несправедливо, ибо прежде славянофилов многие знали и любили Россию, разумнее односторонних славянофилов“.

В рукописи: „С этих пор становится стыдно не любить России, и высший петербургский круг, еще державшийся за так называемый европеизм, представляется как бы болезненным наростом на здоровом теле России“.

Отметка Государя: „Нахожу это несправедливым и также односторонним взглядом москвичей“.

В рукописи: „Славянофильство никогда не враждовало ни к науке, ни к иностранным языкам…“

Отметка Царя: „Но бранило и бросало грязью в Петра Великого“.

В рукописи: „Славяне только хотели, чтоб мы поняли русский народ, чтоб мы узнали его великое настоящее и прошедшее“.

Отметка Царя: „Было бы прекрасно, если бы они только этого хотели, но это, к сожалению, не так“.

…Много вообще заметок, но для меня эти — важнейшие…»^[440]

В своих маргиналиях Александр II не уточнил, чего же на самом деле хотели славянофилы, какие, с его точки зрения, крамольные замыслы они вынашивали. Да и странно, на первый взгляд, его предубеждение к «москвичам», ведь во многом эпоха буржуазных реформ в России 1860–1870-х годов была воплощением их долгожданных чаяний и надежд. И тому есть немало свидетельств в дневнике и переписке нашего героя. Как, впрочем, и его «весьма крамольных мыслей».

В пореформенное время Чижов продолжал критически относиться к представителям царствующей династии, видя в них «обрусевших немцев» Романовых-Готторпских, а не «коренных русаков». Этим, по его мнению, объяснялись бессознательное служение Петербурга «немецкому началу» и борьба с собственным народом и народным самосознанием, недооценка природных способностей русских и засилье немцев среди высшей царской бюрократии и офицерства, потворство притеснению и онемечиванию местного эстонского и латышского населения северо-западных губерний со стороны «пришельцев» — остзейских баронов, наделенных особыми правами и привилегиями и стоящих на антирусских, децентрализаторских позициях. Чижов был убежден, что, используя подобострастные настроения верховных правителей России в отношении Европы, «петербургские канцелярские сферы» и влиятельные группы экономистов-фритредеров злонамеренно втягивают страну в финансовую и экономическую кабалу от западного капитала.