Наконец-то сторговались за семьсот рублей.

— Где вы такую цену видели? — брызгал он возмущенной слюной на столпившихся вокруг мешка цыганок. — Это же почти задарма, и воровать не надо, добро вольно отдаю. Вот если бы с похмелья не болел, я вам его за десять тысяч не уступил бы. Болею, потому от сердца отрываю. Последним куском, так сказать, делюсь.

Цыганки загалдели и стали возбужденно наседать на Плужника:

— Покажи-ка, может, он хворый какой?

— А ты что, скотина-доктор?

— Ромалы, да неужели вы думаете, что я вам больного хряка принесу. Будь он таким, я бы его собакам скормил, а не добрым людям продавал, что, я зверь какой-то.

И убедил, прохвост, цыганок. А их человек двадцать собралось. Цыганская ребятня все пыталась потрогать поросенка. Но Чиж и Сурок были начеку и в корне пресекали такое панибратское отношение к их поросенку. Шугали малаев.

Когда бабы рассчитались, Плужник твердо заявил:

— А мешок я с собой заберу, мне траву в нем носить надо, не то бабка моя меня убьет за его. — И они, развязав мешок, стали вытряхивать из него хрюкающего Крен деля. Как только подставной хряк Крендель вывалился из мешка, тут произошло то, что и должно было произойти с любыми бабами, русские они или цыганки, не в нации дело. Бабы, они и в Африке бабы.

Очухавшись, налетели они возмущенно визжащей лавиной, так что Плужник с товарищами едва унесли ноги. Как говорится, не до жиру, быть бы живу. А Крендель попал, как кур во щи, в толпу взбешенных баб.

Лихую фуражку сбили, рукав у пиджачка оторвали и навернули солидный фингал под глаз. Хотя он клятвенно заверял цыганок, что ни при чем, что он просто заснул в мешке. Но клятвы на рассвирепевших цыганок не действовали, они продолжали яростно волтузить его. Пока одна из обиженных цыганок не притащила за рукав цыганского начальника, то есть цыганского барона.

Барон был копией барона. В хромовых сапогах, в кожаной безрукавке, а яркая красная рубашка перепоясана широким в металлических бляшках поясом. Сам барон был невысокого роста, но тучным, как пивной бочонок. Одной рукой он разглаживал черную подкову усов, а во второй держал кнут, которым методично постукивал по голенищу сапога. Он что-то спросил у них по-цыгански, указывая кнутовищем на Кренделя. И они, не сговариваясь, кинулись к нему с возмущенными криками.

Барон улыбчиво выслушал бабий визг, затем прокричал им что-то по-цыгански и тут с остервенением принялся стегать их кнутом. Крендель такой развязки не ожидал. Главное, остальные цыгане-мужики, смотря на эту экзекуцию, очень даже весело смеялись. Как будто все было в норме, в порядке вещей.

Когда барон разогнал кнутом своих скандальных баб, то подошел к Кренделю.

«Все, стегать будет», — решил казак и вобрал голову в плечи.

Но барон стоял и молчал, с прежней улыбкой глядя на него.

И тогда Крендель робко, но начал отбрехиваться.

— Понимашь, как дело произошло, я, значит, остограмившись, заснул, а казаки меня в мешок затуркали и пошли продавать вашим. А я знать ничего не знал, я за всегда пьяный храплю. Вот ваши и решили, что я боров. Вот так, значит, все и было. А я тут ни при чем.

Барон ничего не ответил, только с прежними смеющимися глазами достал из глубоких штанов что-то вроде кисета и вытащил из него бумажку в тысячу рублей. Протянул ее Кренделю и говорит:

— Первый раз за всю жизнь вижу человека, который обманул цыган. Держи, это твои наградные.

И пошел прочь, постукивая кнутом по голенищу яловых сапог.

Крендель поднял фуражку с земли и чесанул к реке, куда убежали его друзья.

Они сидели под берегом, взволнованно и жадно покуривая, ждали развязки.

Крендель спустился с крутого бережка и присел рядом.

— Дай-ка, — попросил он у Чижа, — докурить. Тот онемело протянул бычок:

— Ды как ты вырвался от оголтелого бабья?

— С вашей помощью, — обиженно выдохнул с дымом Крендель.

— А мы с цыганками драться не договаривались, — закачал головой Плужник.

— Какое бабье? Там уж цыган орда собралась, а с ними барон, — с обидой просипел Крендель и с прежним недовольством зло сплюнул.

— А барон-то что? — вкрадчиво спытал Сурок. Крендель затоптал окурок и с гордостью затряс перед его носом тысячной купюрой:

— Говорит, орел ты, казак Крендель, что цыганок объегорил. Держи, говорит, за это награду, и дает мне тысячу рублей, гуляй, говорит, казак, напропалую. Куда пойдем-то? — спросил миролюбиво он.

— Идем ко мне. У меня бабка с дочерью на неделю уехала к сыну в Ростов, так что дома никого, — живо предложил друзьям Сурок, отряхивая штаны.

Пошли по берегу, таясь от табора, от греха подальше.

На второй день пьянки пошли все вместе провожать Кренделя до хаты. По дороге все пытались спеть казачью прощальную песню, но больше первой строки не могли вспомнить. Так шли в обнимку и дружно горланили по улице. «Вставил ноги в стремена казаченько…»

Из-за забора соседского дома выглянули удивленно два хлопца.

— О-о-о! — заверещал один из малаев, — это цыганского поросенка с пьянки ведут.

— Ну, Митька, внепременности выпорю я тебя, когда поймаю, — заблажил Крендель. — А откельва он про поросенка-то знает? — озадаченно спросил он у казаков.

Те недоуменно пожали плечами:

— А кто его, сопляка, знает, откудова он про поросенка узнал.

«Вставил ноги в стремена казаченько», — как ни в чем не бывало вновь загорланил песню Крендель, притопывая ногой по земле. Такой уж он был неунывающий казак Крендель, на миру прозванный «Цыганским поросенком».

Писарчук

Эту болезнь Славка Чумаков подхватил в армии. А иначе эту невероятную любовь к писанине и не назовешь. Замполит его так и прозвал «Правильный писарчук». Писарчук мог день напролет просидеть у радио, записывая пламенную речь Брежнева, а затем в красном уголке перед солдатами, запинаясь, толковать ее, видно, получая от этого большое удовольствие. И вообще он был странный, этот парень Писарчук. Солдаты пытались его метелить, но отучить от бумагомарания так и не сумели. А вред он капитальный воякам приносил. Что где услышит или увидит, тут же в дивизионную газету настрочит. Просто какое-то умопомрачение было.

Но с горем пополам все же отслужил свой срок и вернулся в родную деревню, весь увешанный значками, и с саквояжем, полным почетных грамот, за отличное выполнение воинского долга.

Но в деревне-то работать надо, а не фигней заниматься.

Писарчук был комплекцией худенький, росточка небольшого да вдобавок в дюймовых очках. И куда его можно было направить на работу с такой клоунской внешностью и с физическими данными заморенного клопа? Но его отец, такой же чудик, как и сам Писарчук, все же пристроил его на молочную ферму учетчиком. Работа так себе — шалтай-болтай, только мертвый не справится, а времени свободного хоть отбавляй. Денег правда больших не платили, но Писарчука устраивало и такое положение. Вроде бы числился на работе, а на самом деле марай свои бумажки, сколько душеньке угодно. И Писарчук полностью ушел в свою бумажную заразу. Писал о любом мало-мальски приметном случае. О рождении теленка, о пьяном трактористе, о поступлении партии колготок в колхозный магазин. Колхозники лыбились и сквозь ехидную улыбку подзадоривали его: напиши, Славка, про мово соседа, он вчерась с фермы охапку соломы умыкнул. Вор, ох и ворище.

Писарчук не заставил себя долго уговаривать и отписал в правленческую стенную газету о краже соломы с фермы. Даже председатель колхоза его зауважал. Похлопал по спине панибратски и сказал:

— Орел, Чумаков, дотошный, как отец. Тебе бы в город поехать, вот там ворья хватает. Пиши хоть всю жизнь и не перепишешь, богато их там. Но за сигнал спасибо, будем иметь в виду.

Однажды зимой возвращался с фермы пешком, и пристроилась с ним в дорогу телятница с красивым, но не деревенским именем, Матильда. Девчушка была года на три моложе Писарчука и ничем особенно не выделялась.