Ван-Лун выбрал для могил хорошее место на холме под финиковой пальмой, и под присмотром Чина могилы были вырыты и окружены земляным валом, и за валом было место для могилы Ван-Луна и всех его сыновей с женами и для их сыновей также. Ван-Луну не было жаль земли, хотя место было сухое и на нем хорошо было сеять пшеницу, так как это значило, что их семья обосновалась на собственной земле. Мертвые или живые, они будут отдыхать на собственной земле.

В назначенный день, когда священники кончили ночное пение, Ван-Лун оделся в халат из белой холстины и дал такие же халаты дяде и сыну дяди, и каждому из сыновей, и жене сына, и обеим дочерям. Он нанял носилки в городе, потому что его семье не подобало итти пешком к месту похорон, словно он был какой-нибудь бедняк или простолюдин. И в первый раз в жизни его понесли на плечах носильщики за гробом, в котором лежала О-Лан. Но за гробом его отца первым несли его дядю. Даже Лотос, которая при жизни О-Лан не показывалась ей на глаза, теперь следовала за ее гробом в носилках, чтобы люди видели, что она выполняет свой долг перед первой женой своего мужа. И для жены дяди и для его сына Ван-Лун тоже нанял носилки и сшил им всем халаты из белой холстины. Даже бедной дурочке он сшил халат и нанял носилки, хотя она совсем сбилась с толку и пронзительно смеялась, когда надо было плакать.

Так, облачившись в траур и громко плача, они направились к могилам, и за ними шли пешком Чин и работники в белых башмаках. И Ван-Лун стоял у готовых могил. Гроб О-Лан принесли из храма и поставили на землю, так как сначала должны были похоронить старика. И Ван-Лун стоял и смотрел, и горе его было суровое и холодное: он не плакал, как другие, и на глазах у него не было слез, потому что он думал, что нельзя изменить того, что случилось, и нельзя сделать ничего, кроме того, что он уже сделал.

Но когда гробы засыпали землей и заровняли могилы, он молча отвернулся, отослал носилки и пошел домой один. И из нависшего над ним мрака ясно выделялась только одна мысль и терзала его, и была она вот о чем: его мучило, что он отнял жемчужины у О-Лан в тот день, когда она стирала белье на пруду, и он был не в силах видеть их снова в ушах Лотоса.

И, подавленный мрачными мыслями, он шел один и говорил себе:

«Там, в моей земле, похоронена первая, лучшая половина моей жизни, и даже больше. Словно половину меня самого похоронили там. И теперь у меня в доме пойдет совсем другая жизнь».

И вдруг слезы выступили у него на глазах, и он вытер их тыльной стороной руки, как делают дети.

Глава XXVII

За все это время Ван-Лун почти не думал об урожае: так он был занят свадьбой и похоронами. Но однажды Чин пришел к нему и сказал:

— Теперь, когда радость и горе прошли, мне надо поговорить с тобой о земле.

— Тогда говори, — ответил Ван-Лун. — За эти дни я почти не вспоминал о своей земле, разве только для того, чтобы похоронить в ней умерших.

Чин помолчал несколько минут из почтения к словам Ван-Луна, а потом сказал тихо:

— Пусть небо избавит нас от этого, но, кажется, в этом году будет такое наводнение, какого еще не бывало, потому что вода выходит из берегов, хотя лето еще не пришло и реке не время разливаться.

Ван-Лун сказал решительно:

— Я еще никогда не видел добра от старика на небесах. Сколько ему ни зажигай курений, он все злится. Пойдем посмотрим землю.

И он встал.

Чин был боязливый и робкий человек, и как бы плохи ни были времена, он не осмеливался обвинять небеса, как Ван-Лун. Он говорил только: «Небо этого хочет» — и покорно встречал наводнение и засуху.

Не так относился к этому Ван-Лун. Он вышел в поле, прошелся по разным участкам и увидел, что все было так, как говорил Чин. Все участки вдоль рва и каналов, купленные им у старого господина из дома Хуанов, были мокры и илисты от полой воды, просачивавшейся снизу, и пшеница на этих участках пожелтела от сырости.

Ров стал похож на озеро, а каналы — на реки, быстрые и бурлящие маленькими водоворотами, и хотя еще не было летних дождей, даже дураку было видно, что в этом году будет сильное наводнение и мужчины, женщины и дети снова будут голодать. Ван-Лун торопливо обходил свои поля, и Чин безмолвной тенью следовал за ним, и они вместе смотрели, на каком поле можно посадить рис и какое поле будет под водой еще до посадки риса. И, смотря на каналы, уже выходящие из берегов, Ван-Лун бранился и говорил:

— Теперь старик на небесах будет доволен, когда увидит, что люди тонут и умирают с голоду, — а ему, проклятому, только этого и надо.

Он говорил это громко и сердито, и Чин задрожал и сказал:

— Даже если так, все же он выше нас всех, и лучше не говорить этого, хозяин.

Но Ван-Лун стал неосторожен, после того как разбогател, и сердился, не стесняясь, когда вздумается, и по дороге домой бранился, думая о том, что вода зальет его землю и будущий урожай.

И все случилось так, как предвидел Ван-Лун. Река на севере прорвала плотины, сначала самые дальние. И когда люди увидели, что случилось, они поспешно начали собирать деньги на починку плотин, и каждый давал, что мог, потому что в общих интересах было держать реку в границах. Потом деньги доверили окружному судье, человеку новому, который только что приехал. Этот судья был человек бедный и никогда в жизни не видел столько денег; он только что добился своей должности благодаря щедрости отца, который собрал все свои деньги и занял сколько мог, чтобы купить место для сына и через него нажить состояние для семьи. Когда река прорвалась снова, люди с воем и шумом сбежались к дому судьи, так как он не сделал того, что обещал, и не починил плотин, и он убежал и спрятался, потому что он истратил деньги на свои нужды, целых три тысячи серебряных монет. И народ с воем ворвался в его дом, требуя его жизни в уплату за то, что он сделал; и когда он понял, что его убьют, он выбежал, бросился в воду и утонул, и тогда народ успокоился. Но деньги все же пропали, а река прорвала еще одну плотину, и еще одну, пока не разлилась на просторе, захватив сколько хотела места, а потом смыла и самые стены, и никто не мог бы сказать, где были раньше плотины в этой стране. И река вышла из берегов и разлилась, словно море, над хорошей пахотной землей, и посевы пшеницы и всходы риса очутились на дне этого моря. Одна за другой деревни превратились в острова, и люди смотрели, как поднимается вода, и когда она подходила к самому порогу, они связывали столы и кровати, клали на них двери домов и на эти плоты складывали одеяла и одежду и сажали жен и детей. И вода хлынула в дома и размыла земляные стены, и они развалились и растаяли в воде, как будто бы их и не было. И вода на земле притягивала воду с неба, и лились дожди, словно земля томилась жаждой. Дожди лились беспрестанно день за днем.

Ван-Лун сидел на пороге и смотрел на разлив, который был еще довольно далеко от его дома, построенного на высоком холме. Но он видел, что вода покрывает его землю, и следил, как бы она не размыла свежих могил; но этого не случилось, хотя желтые, насыщенные глиной волны жадно лизали холм.

В этом году на полях ничего не родилось, и повсюду люди умирали с голоду. Некоторые уехали на Юг, а другие, более смелые и злые, присоединились к шайкам бандитов, заполнившим всю округу. Эти шайки пытались даже осадить город, так что горожане держали все ворота в городской стене на запоре, кроме одних маленьких ворот, которые назывались «Западные водяные ворота» и охранялись солдатами, и тоже запирались на ночь. И кроме тех, кто грабил, и тех, кто уехал на Юг работать и просить милостыню, как уезжал когда-то Ван-Лун с отцом, женой и детьми, были другие — старики, бессильные, робкие и бездетные, как Чин, они остались и голодали, и ели траву и листья, которые отыскивали на холмах, и многие из них умирали на суше и тонули в воде.

Тогда Ван-Лун понял, что стране грозит голод, какого ему еще не приходилось видеть, потому что вода не спала во-время для посева озимой пшеницы, и на будущий год не могло быть урожая. И он следил за своим домом и за расходом денег и пищи и ссорился с Кукушкой за то, что она покупала мясо в городе, и радовался наводнению, — вода разлилась между его домом и городом, и она не могла больше ходить на рынок, когда вздумает, потому что лодки спускались на воду только по его приказу, и Чин слушался его, а не Кукушку, хотя она и была бойка на язык.