— В чем дело?

Но она отвернулась и ответила кротко:

— Это все та же старая боль у меня внутри.

Он посмотрел на нее пристально и сказал младшей дочери:

— Возьми метлу и подмети, потому что твоя мать больна.

А жене он сказал ласково, как не говорил с ней уже много лет:

— Ступай и ляг в постель, и я велю дочери принести тебе горячей воды. Не вставай.

Она повиновалась ему без возражений и медленно ушла в свою комнату, и ему слышно было, как она с трудом двигалась там, а потом легла и тихонько застонала. Он сидел, прислушиваясь к этим стонам, и наконец не выдержал этого, вскочил и отправился в город расспросить, где лавка врача.

Он нашел лавку, которую ему указал продавец с хлебного рынка, где работал теперь его средний сын, и вошел в нее. Врач сидел, коротая время за чаем. Это был старик с длинной седой бородой и с медными очками на носу, большими, как глаза у совы, и на нем был грязный серый халат с такими длинными рукавами, что они совсем закрывали руки.

Когда Ван-Лун рассказал ему, что чувствует его жена, он поджал губы и открыл ящик стола, за которым сидел, достал оттуда что-то, завернутое в черное сукно, и сказал:

— Я пойду сейчас же.

Когда они подошли к постели О-Лан, она лежала в забытьи, пот, словно роса, выступил у нее на верхней губе и на лбу. И старый врач наклонил голову, чтобы рассмотреть его. Он протянул руку, сухую и пожелтевшую, словно у обезьяны, и пощупал пульс, и, довольно долго продержав ее руку в своей, он важно покачал головой, говоря:

— Селезенка увеличена, и печень не в порядке. В матке — камень величиной с человеческую голову, желудок ослаблен. Сердце едва бьется, и в нем, без сомнения, есть черви.

При этих словах сердце Ван-Луна замерло, и в страхе он закричал сердито:

— Ну, так дай ей лекарство! Что же ты?

О-Лан открыла глаза, услыша его голос, и посмотрела на них, не понимая, в чем дело, усыпленная болью. Тогда старый врач заговорил снова:

— Это тяжелая болезнь. Без ручательства за выздоровление я возьму с тебя десять серебряных монет. Я дам тебе трав с сушеным тигровым сердцем и собачьим зубом, свари все это вместе и дай ей пить отвар. Но если ты хочешь, чтобы я ручался за полное выздоровление, тогда пятьсот серебряных монет.

Когда О-Лан услышала слова: «пятьсот серебряных монет», она сразу очнулась от забытья и сказала слабым голосом:

— Нет, моя жизнь не стоит таких денег. За эту цену можно купить хороший участок земли.

И когда Ван-Лун услышал ее слова, все прежние угрызения совести проснулись в нем, и он ответил с горячностью:

— Я не хочу смерти в моем доме и могу заплатить.

Когда старый врач услышал его слова: «и могу заплатить», глаза его жадно сверкнули. Но он знал, что закон покарает его, если он не сдержит слова и женщина умрет, и потому сказал не без сожаления:

— Нет, по цвету глазных белков я вижу, что ошибся. Я не стану ручаться за выздоровление, если не получу пяти тысяч серебряных монет.

Тогда Ван-Лун понял и посмотрел на доктора с грустью. У него не наберется столько серебряных монет, если он не продаст своей земли, но он знал, что продавать ее бесполезно, так как то, что врач сказал, означало: «Эта женщина умрет».

Он вышел поэтому вместе с врачом и заплатил ему десять серебряных монет. Потом Ван-Лун пошел в темную кухню, где О-Лан провела почти всю свою жизнь и где теперь, когда ее здесь нет, никто его не увидит; он отвернулся лицом к почерневшей стене и заплакал.

Глава XXVI

Но жизнь не сразу умерла в теле О-Лан. Она едва перешла за средний возраст, и жизнь нелегко уходила из ее тела, и О-Лан пролежала на своей постели много месяцев. Все долгие зимние месяцы она не вставала со своей постели, и Ван-Лун и его дети в первый раз узнали, чем она была в доме и как она заботилась о них.

Оказалось, что никто не умеет разжигать траву и поддерживать огонь в печи, и никто не умеет переворачивать рыбу в котле так, чтобы она оставалась целой, и чтобы один бок не подгорел, прежде чем изжарится другой, и никто не знает, какие овощи надо жарить на кунжутном масле и какие — на бобовом. Под столом было насорено крошками и объедками, и никто не подметал их, пока Ван-Лун, раздраженный дурным запахом, не звал со двора собаку, чтобы она вылизала пол, или кричал младшей дочери, чтобы она собрала и выбросила сор.

И младший сын старался заменить свою мать, оказывая услуги старику-деду, который стал беспомощен, как малый ребенок. И Ван-Лун не мог втолковать старику, что случилось и почему О-Лан не приходит к нему с чаем или кипятком и не помогает ему ложиться и вставать, и старик раздражался, потому что она не приходила на его зов, и бросал чашку с чаем на пол, как своенравный ребенок. Наконец Ван-Лун повел его в комнату О-Лан и показал ему кровать, где она лежала, и старик долго смотрел тусклыми, полуослепшими глазами, а потом пожевал ртом и заплакал, смутно понимая, что в доме неладно.

Только бедная дурочка ничего не знала, и только она улыбалась и попрежнему теребила свой лоскуток. Но кто-то должен был о ней думать и приводить ее на ночь домой, кормить ее, сажать днем на солнце и уводить ее в дом, если шел дождь.

Обо всем этом кто-то должен был помнить. Но даже сам Ван-Лун забывал о ней, и однажды они оставили ее на дворе на всю ночь, и на следующее утро бедняжка дрожала и плакала; и Ван-Лун сердился и бранил сына и дочь за то, что они не подумали о своей сестре, бедной дурочке. Потом он понял, что они только дети, которые пытаются заменить свою мать, и им это не по силам. И он смирился. И после этого он сам заботился о бедной дурочке утром и вечером; если шел дождь или снег, или дул холодный ветер, он уводил ее домой и сажал в теплую золу, сыпавшуюся из кухонного очага. В продолжение темных зимних месяцев, когда О-Лан лежала при смерти, Ван-Лун не обращал внимания на свою землю. Он передал зимнюю работу и батраков под начало Чина, и Чин трудился преданно. И утром и вечером он подходил к дверям комнаты, где лежала О-Лан, и дважды в день спрашивал напряженным шопотом, как она себя чувствует. Наконец Ван-Лун этого не вынес, потому что каждое утро и каждый вечер он мог только ответить: «Сегодня она выпила немножко куриного супу», или: «Сегодня она съела жидкой рисовой каши», — и он приказал Чину не спрашивать ни о чем. Пускай работает как следует, этого достаточно.

В течение всей холодной темной зимы Ван-Лун часто сиживал рядом с кроватью О-Лан, и если ей было холодно, он разводил глиняную жаровню с угольями и ставил рядом с кроватью для тепла, и она шептала, и, голос ее становился с каждым разом все слабее:

— Это стоит слишком дорого!

Наконец ему стало до того тяжело это слушать, что он крикнул:

— Нет, я больше не могу! Я продам всю мою землю, если это тебя вылечит.

Она улыбнулась и прошептала, задыхаясь:

— Нет, этого я тебе не позволю. Ведь я должна умереть когда-нибудь, а земля останется после меня.

Но он не хотел и слышать о ее смерти, встал и вышел ив комнаты, когда она заговорила о ней.

Тем не менее он знал, что она должна умереть и что ему следует помнить свой долг; и потому он отправился однажды в город и там зашел в лавку гробовщика и осмотрел все гробы, выставленные на продажу, и выбрал хороший черный гроб из тяжелого твердого дерева. И гробовщик, который следил за его выбором, сказал вкрадчиво:

— Если ты купишь два, я уступлю тебе треть цены. И почему бы тебе не купить гроб и для себя и знать, что ты обеспечен?

— Нет, мои сыновья обо мне позаботятся, — ответил Ван-Лун. А потом он подумал о своем отце, и ему пришло в голову, что у него нет еще гроба для старика, и он прибавил: — Но у меня есть старик-отец, и он, должно быть, скоро умрет: он едва ходит, почти оглох и наполовину ослеп, так что я возьму оба.

И гробовщик обещал еще раз покрыть гроба хорошей черной краской и прислать их на дом Ван-Луну. И Ван-Лун сказал О-Лан, что он сделал, и она была довольна, что он позаботился о ней и приготовился к ее смерти.